Щербакова Марина Ивановна,
доктор филологических наук, профессор,
зав. Отделом русской классической литературы
Института мировой литературы им. А. М. Горького РАН

 

Святитель Феофан и греческое духовное училище на о. Халки

 

1 октября 1844 г. в греческом мужском ставропигиальном монастыре Пресвятой Троицы, расположенном на острове Халки (греч. Хейбелиада) – одном из девяти Принцевых островов в Мраморном море в 20 верстах от Константинополя ‑ на самом высоком холме острова, в северной его части, патриархом Германом IV была основана греческая богословская школа.

История острова Халки чрезвычайно богата, особенно в эпоху Византийской империи. Здесь в 809‑811 гг. в изгнании жил преподобный Феодор Студит ‑ византийский писатель-монах. В связи с этим историческим фактом упоминается Деспотский монастырь, разграбленный русами в 860 г. Считается, что восстановленная тщанием святого Патриарха Фотия, наставника святых Кирилла и Мефодия, обитель стала известна как монастырь Пресвятой Троицы. Здесь пребывала в изгнании, после восхождения на трон императора Михаила II, византийская императрица Феодосия, вдова императора Льва V Армянина. В монастыре была пострижена с именем Ксения Екатерина Комнина‑ дочь болгарского царя Ивана Владислава и жена византийского императора Исаака I Комнина.

В декабре 1847 г. халкинскую школу посетили первые сотрудники Русской Духовной Миссии, направлявшиеся в Иерусалим через Константинополь [1]. Глава Миссии архимандрит Порфирий (Успенский) получил от вселенского патриарха Анфима «письмо к начальнику богословского училища на острове Халки митрополиту Типалдо» [2]. Нет сомнений, что посещение состоялось, а также, что сопровождал епископа Порфирия его помощник по делам Миссии иеромонах Феофан (Говоров), будущий святитель Русской Православной Церкви.

Школа была задумана и стала главным образовательным учреждением для высшего и низшего духовенства в Константинопольском Патриархате. В ней учились почти все Константинопольские патриархи последних полутора веков, а также многие иерархи других Православных Поместных Церквей. За годы своего существования, вплоть до закрытия в 1971 г., ею было выдано 930 дипломов об окончании учебного курса.

Библиотека Халкинской богословской школы со временем стала крупнейшим греческим книжным собранием в Османской империи. Ее фонды насчитывали 120 тыс. томов, в том числе собрание монастырской библиотеки, начало которой в XVI в. положила коллекция Патриарха Константинопольского Митрофана III.

В 1856‑1857 гг. настоятелем русской посольской церкви в Константинополе служил Феофан (Говоров), уже в сане архимандрита, великолепно богословски образованный, имея богатый опыт церковно-дипломатической, учебной и административной работы. Его внимание было обращено на общее состояние Православной Церкви на Востоке и, в частности, на подготовку священнослужителей. «Что до Халкинского училища, то устав его дает о нем полное понятие. Вижу, что оно приготовляет весьма хороших пастырей. От него одного можно ожидать перерождения здешнего клира», ‑ писал он 9 марта 1857 г. [3].

На Пасху, 7 апреля, архимандрит Феофан посетил богословскую школу на Халки и воочию убедился, «как прекрасно там все приспособлено к воспитанию лиц духовного звания. Это ученый и учащийся монастырь!» [4].

Здание школы было «расположено продолговатым четвероугольником, с одной только стороны незастроенным, ‑ писал архимандрит Феофан. ‑ Оно деревянное, но довольно еще исправное» [5]. В этом здании размещались все: схолархи, наставники, сорок учащихся. «Оканчивающие курс живут по одному в комнате; прочие по два и по три, но не более (в числе учащихся один из Молдавии, два серба и четыре болгары)» [6].

В письмах из Константинополя сохранились отзывы арх. Феофана о руководителе и преподавателях халкинской духовной школы. «Сильнейшее влияние в сем училище оказывают: схоларх‑ владыка Типалдо‑ познаниями, жизнью и управлением, и учитель словесности ‑Танталиди‑ ритор сильный, хотя слепой уже почти. Все богословские науки составлены владыкою-схолархом и им преподаются отчасти» [7].

Константин Типалдос (1795‑1867), первый ректор Халкинского богословского училища, с 1848 г. также состоял титулярным митрополитом Ставропольским (города Карии в Малой Азии).

Илия Танталидис, поэт и профессор, в 1853 г. издал «Опровержение папистов» («ΠαπιστικώνΕλέγχων») ‑сборник собранных им трудов православных греческих богословов ΧVIII‑ΧΙΧ вв. против папистов, с анализом различных аспектов учения Римско-католической Церкви. Эти книги и поныне сохраняются в библиотеке богословской школы (шифр А/229).

Следует отметить, что Русская Православная Церковь оказывала халкинской школе всевозможную поддержку. Описывая монастырские постройки, архимандрит Феофан отметил в письме к директору Духовно-учебного управления Святейшего Синода К. С. Сербиновичу 29 апреля 1857 г.: «Прямо против ворот ‑ посреди двора ‑ церковь, небольшая, но порядочно убранная внутри. За церковью ‑ библиотека ‑ каменная. Это только здание. По недостатку средств шкафы еще не устроены, и книги лежат в сундуках за печатью ефории. Инструментов физических вовсе нет. Долгом считаю помянуть, что с нетерпением и уверенностью ожидается не только продолжение обычного от России пособия сему училищу, но и восполнение за те года, в которые оно не присылалось по случаю войны. В отношении к последней сумме не излишне было бы изъявить желание, чтоб она была употреблена именно на окончательное устроение библиотеки и приобретение физических инструментов» [8] [4].

И далее в письме: «Сколько мог заметить, в сем училище есть сильное желание знакомиться с русскою литературою духовною. “Догматическое богословие” и “История раскола” преосвященного Макария, а также “Богословие догматическое и пастырское” отца архимандрита Антония, доставленные мне для сего училища, были приняты с радостью. Всю однако ж библиотеку русско-славянскую составляют книги, присланные прежде Св. Синодом. Они помещаются в комнате преподавателя славянского языка. О других книгах, а равно о наших духовных журналах, они не знают. Думаю, было бы хорошо высылать в сие училище наши духовные журналы, особенно “Творения св. отцев в русском переводе”[9] могли бы служить прекрасным пособием к изучению русского языка» [10].

Письмо архимандрита Феофана к К. С. Сербиновичу свидетельствует о том, что в апреле 1857 г. им были переданы в дар библиотеке халкинской богословской школы восемь книг: архимандрита Макария (Булгакова) пятитомное «Православно-догматическое богословие» (СПб., 1849‑1853) и «История русского раскола, известного под именем старообрядства» (СПб., 1855); труды архиепископа Антония (Амфитеатрова) «Догматическое богословие Православной Кафолической Восточной Церкви» (Киев, 1848) и «Пастырское богословие. Ч. 1» (Киев, 1851) [11].

В июне 1894 г. Троицкий монастырь и здание богословской школы были разрушены землетрясением. Сохранился только храм XVII в. Восстановлением руководил архитектор Петриклос Фотиадис. Деревянное строение заменили каменным ‑ той же планировки, но с укороченными боковыми крыльями; так что алтарная часть церкви, некогда размещавшейся «посреди двора», выступает за границы прямоугольного пространства. Перед ней ‑ просторная лужайка на месте старой каменной библиотеки, от которой сохранился лишь фундамент под слоем дерна. У алтаря ‑ могилы; на одной из плит высечено имя Илии Танталидиса. Библиотека переехала в основное здание богословской школы.

В книжных фондах халкинской школы нами выявлено издание 1847 г. на русском языке. Без переплета, перевязанное бечевкой, оно хранится в бумажном конверте формата А 4. В верхней части титульного листа ‑ написанный чернилами перевод заглавия на греческий язык. Это «Введение в православное богословие. Сочинение архимандрита Макария, инспектора и профессора богословских наук в С.-Петербургской духовной академии» (С.-Петербург:В типографии Е. Фишера, 1847). За него автор был удостоен ученой степени доктора богословия. Докторская диссертация преосвященного Макария (Булгакова) по справедливости признана лучшим и наиболее полным изложением православного догматического богословия и вскоре по выходе в свет была переведена на иностранные языки.

Очевидная забота архимандрита Феофана о богословской школе на острове Халки была продиктована заинтересованностью в судьбах ее выпускников, в числе которых «бывают желающие большего усовершенствования» [12]. Известно, что архимандрит Феофан располагал списком окончивших курс Халкинской богословской школы «с показанием, где они теперь находятся» [13]. «Имеющие средства едут даже в Лейпциг... И что услышат там? <...> Из оканчивающих курс в сем году двух иерусалимитов принять в наши академии будет просить Иерусалимский Патриарх. Сам слышал от не оканчивающих, что желали бы по окончании ехать в Россию. Нельзя ли предложить Вселенскому Патриарху от лица Всероссийского Синода, чтоб, по окончании курса в богословском училище, посылали всех или по выбору в Россию, без особенных прошений и переписок? Это тем удобнее, что оканчивающих бывает немного. Только с обязательством, чтоб из русских академий прямо поехали к Патриарху в его распоряжение, а не шатались по России без дела. Таким объявлением воли Святейшего Синода будет поддерживаться расположение греков к нам» [14].

Плоды энергичной, хотя и непродолжительной деятельности архимандрита Феофана как настоятеля русской посольской церкви в Константинополе ясно ощущались и в последующие годы. Неслучайно в 1860 г., по поручению Синода, Турцию и Грецию для знакомства с халкинскими и афинскими богословскими школами посетил К. К. Зедергольм, будущий иеромонах Оптиной Пустыни. «В нашем посольстве в Константинополе он слышал разговоры, что Россия бессильна, ибо у нее нет денег, а “как не будет денег, другие державы станут только смеяться над нашими угрозамиˮ. Зедергольм записал в свою путевую книжку, что не безденежье, а безверие губит Россию, но не высказал дипломату своих возражений» [15]. На встрече со знаменитым старцем патриархом Григорием VI Зедергольм затронул вопрос о халкинской богословской школе в монастыре Пресвятой Троицы; на это патриарх заметил, что «нужна осторожность, чтобы присылка русских воспитанников не повредила заведению и здешним христианам вообще» [16].

«Но вот отец Климент знакомится с богословом-греком, преосвященным Типальдосом, ректором Халкинской академии и Митрополитом Ставропольским. Здесь Зедергольм говорит, и говорит с жаром, говорит духовнее, православнее митрополита-ректора; и ректор, который пробовал “поставить вопрос на более реальную почвуˮ, спешит согласиться с нашим немцем... Разговор шел о том: необходимо или нет пользоваться протестантскими и латинскими сочинениями по некоторым хорошо обработанным на Западе отраслям богословских наук. Зедергольм сожалел об этой необходимости. Преосвященный Типальдос говорил, что можно пользоваться от Запада лишь методом, а не духом и что людей, даже и молодых, но уже утвержденных в вере, стеснять в чтении даже и философском не надо. Зедергольм, не отвергая этой свободы, жаловался на “бедность руководств и на недостаток полноты в изложении полной православной системы, которые могли бы обнять все науки (он здесь разумел только одни богословские науки, конечно) и избавили бы нас от необходимости обращаться к западным писателямˮ. Типальдос одобрил его и прибавил, что решения этой задачи ожидают от России, где есть и средства, и люди» [17]. Добавим, что при беседе присутствовал и профессор Илия Танталидис.

В 1861 г. журнал «Христианское чтение» напечатал путевой очерк «С Востока» [18] [8, 270‑306]. Его автор, архимандрит Антонин (Капустин), в эти годы служил настоятелем русской посольской церкви в Константинополе.

«Христианское население Константинополя извещено было, что с 1 числа июля начнется экзамен в Халкинском Богословском училище, ‑ писал архимандрит Антонин. ‑ Желая воспользоваться благоприятным случаем видеть в совокупности стольких иерархов греческих, и вместе с тем  взглянуть на училище в самое занимательное для него время, решился и я, во след многим другим, отправиться на издавна славящийся в качестве патриаршего убежища остров». Далее следовали открывшаяся с моря панорама Константинополя иазиатского берега, живописные картинысамого острова, лесной дороги к зданию богословской школы, яркие портреты греческих иерархов, прибывших на выпускные экзамены, описание устройства школы, ее учебных программ, подробный анализ греческого богослужения, пения, церковных облачений в сравнении с принятыми в России. Читатель получил возможность настолько близко и глубоко познакомиться с Халкинским училищем, что публикация в «Христианском чтении», без преувеличения, смогла успешно заменить личное присутствие на праздничной церемонии.

В 1864 г. «Херсонские епархиальные ведомости» поместили на своих страницах статью протоиерея Серафима Серафимова «Несколько слов о преподавании славянского языка в богословском Халкийском училище в Константинополе» [19]. Как профессор греческого языка Херсонской духовной семинарии, автор знал все слабые и сильные стороны учебного процесса и смог объективно оценить возможности и перспективы преподавания славянского языка в богословском училище на Халки. Этот аналитический обзор был в русле внимания Русской Православной Церкви к состоянию дел в греческом богословском училище на острове Халки.

То отношение, которое поддерживалось и всемерно укреплялось святителем Феофаном, поднимало в православном мире авторитет Халкинской школы как уникального духовного училища, остававшегося на протяжении всей своей истории важнейшим центром по подготовке клира Константинопольского патриархата в Турции.

ПРИЛОЖЕНИЯ
Архимандрит Антонин (Капустин)
С ВОСТОКА
(«Христианское чтение». 1861. Ч. 2. Ноябрь. С. 270—306)

Пяток. 7 июля 1861.

Христианское население Константинополя извещено было, что с 1 числа июля начнется экзамен в Халкинском Богословском училище. Дня за два перед тем отправился туда святейший патриарх вселенский Иоаким[20]. Ему сопутствовали синод Великой Церкви и два другие патриарха (Александрийский[21] и Иерусалимский[22]). Богословское училище содержится ежегодным взносом определенного денежного пособия от всех архиереев Патриархата Константинопольского; и ученики его почти все суть  пансионеры кого-нибудь из архиереев. Оттого, сколько обыкновение, столько же и собственное всякого желание, побуждало проживающих в столице владык присутствовать во время экзамена в Халки, где у некоторых из них (как, например, у Никомидийского[23]) есть даже собственные дома.

Желая воспользоваться благоприятным случаем видеть в совокупности стольких иерархов греческих, и вместе с тем взглянуть на училище в самое занимательное для него время, решился и я, во след многим другим, отправиться на издавна славящийся в качестве патриаршего убежища остров. Он принадлежит к числу других семи, называемых Принцевыми[24], хотя собственно только один из них, самый большой, носит имя принца. Между Константинополем и его окрестностями существует быстрое и дешевое пароходное сообщение, истинное благодеяние столицы и одно из многих ее несравненных преимуществ. При помощи сего сообщения ежедневно можно отправиться на остров и ежедневно возвратиться с острова. Но, к сожалению, прибытие туда должно быть вечером, а отбытие оттуда – утром, и, следовательно, между тем и другим должна пройти ночь, совершенно бесполезная и не совсем удобная для путешественника-неспециалиста.

В 5 часов вечера отплыл от Нового моста[25] (соединяющего Перу со Старым городом[26]) к островам урочный пароход под греческим флагом. Он был набит до тесноты пассажирами, по большей части греками. Минутами пятью ранее его, туда же отправился другой такой же пароход под английским флагом, также полный народа. Свободная торговая конкуренция стольких сталкивающихся в Константинополе народностей веселит душу. Азиатец волей или неволей обтирается всеми нравственными углами своей замкнутой жизни, попавши в это океаническое течение народов, и хотя-нехотя приготовляется к неизбежному возрождению. Европеец, также какою-то невидимою силою вринутый и постоянно вреваемый в этот водоворот, не без пользы для себя знакомится с невиданным им строем жизни семейной и общественной, и в свою очередь хотя-нехотя готовится быть восприемником возрождаемого. Достаточно раз проехать по Босфору на одном из пароходов общества Шикет-и-Гэрье, чтобы встретить вавилонское смешение языков, племен, физиономий, костюмов, верований и понятий, трущихся друг о друга и уравнивающих дорогу будущему. Задача Константинополя велика. Его здатель, Константин[27], родился в славянской Ниссаве[28], был римлянин и говорил по-гречески… Какое племя Европы не восседало потом на престоле его? И какой народ не стремился разрушить, как бы случайно и бесцельно, воздвигнутый престол сей, для всех желанный и всем мешавший? Византийство пало под усилиями отстоять свой греческий характер. Оттоманство если еще держится, то именно только отречением от своего арабского характера. Не достойно ли это замечания? Ни в Византии, ни в Константинополе не было места исключительностям. В Царь-граде[29] еще менее им места. Решающие великий вопрос Востока конечно знают, что в столице восточной год от году все более и более уравниваются разноплеменные населения, разрастающиеся каждое до огромной цифры. Когда ударит час решить вопрос, возникнут затруднения, с коими не сладят никакие силы человеческие. Для любителя Византии горько, но, кажется, неизбежно убедиться, что влекущее к себе ее прошедшее невозвратимо и неповторимо… Древний герб скромного некогда поселения афинского – большой полумесяц с малою звездою – память ошибочного представления древних о небе, доселе продолжает быть знаменем державы, ошибкою утвердившейся и стоящей в Византии. До сих пор малая, но ради близости поражающая блеском, идея частной, исключительной народности заслоняет собой великую, но отдаленную мысль о всенародном значении Царя-градов. Однако же мнимое и кажущееся должно будет когда-нибудь уступить место истинному и действительному. Царь должен царствовать. Но при этом, состарившийся уже Новый Рим должен избежать ошибки обновляемого (по-видимому) Старого Рима, до сих пор поборавшего по латинству в урон католичеству, и отказаться задвигать ущербающим гречеством полносиянное Православие, для которого нет лучшего, лучше приспособленного средоточия, как Константинополь. Такова, думаю, духовная задача бывшей столицы всемирной, нуждами Христианства вызванной империи. Что из нее (как и из Рима) выйдет в мирском смысле, это тайна будущего, в которую бесполезно проникать.

Для подобных размышлений был большой простор – в виду несравненной панорамы громадного заселения, окаймившего густыми массами домов и садов светлые воды Мраморного моря, Золотого Рога и Босфора. Великолепно смотрелись друг на друга, ублажаемые живым воображением древних именами золотого и серебряного (Хрисополис и Аргирополис), города: Скутари[30] и Пера с их нескончаемыми продолжениями по берегам Босфора. Мало-помалу обольстительная панорама скрылась. Мы вышли в море. Не имея перед собою ничего для наблюдения, я обратился вниманием к тому, что меня окружало. Между пассажирами находилось лицо весьма значительной важности, ради которого пароход расцвечен был флагами: патриарх (собственно, архиепископ) Армянский[31]. Почтенный святитель, вступив на судно, был принят с знаками глубокого уважения. Он одет был в фиолетовую рясу и такого же цвета камилавку[32], отличающуюся от греческой только своим бористым верхом. На груди его висел энколпион (по-нашему: панагия[33]); в руках была трость. Он благословил публику, мало заботясь о том, относится ли ко всей ей канонически его благословение. Для него приготовлено было на самом почетном месте судна кресло, долженствовавшее служить центром всех других седалищ. Посидев на нем с минуту лицом к лицу с публикой, он не вынес своего стеснительного положения и сошел в нижнюю часть парохода. Для меня приятно было увериться опытом, что рассказы о глубоком нерасположении греков к армянам не имеют, по-видимому, основания. Владыке оказаны были все подобающие почести. Один грек даже меня пригласил встать, при появлении его на мосту, полагая, по излишнему усердию, что я не сделаю этого. В течение пути случилось нечто, еще более утвердившее меня в неверности рассказов. В спуске в нижний отдел судна я увидел молодого грека. Он стоял с засунутыми в карманы руками и недовольной миной. Его безместность не одному мне бросилась в глаза. К чести времени нашего, надобно сказать, что вообще наподобного рода общественных переездах господствует отличная скромность и вежливость всех разнородцев и разноверцев, коими так богат Константинополь. Молодой человек оттого казался не малым исключением из общего правила. Он загораживал своею особой вход и стоял задом ко всем находящимся внутри судна, нимало, по-видимому, не думая и не заботясь ни о ком и ни о чем. Коса вскоре, однако же, нашла на камень. Кто-то сумел посторонить его как следует, а другой кто-то сообщил к сведению всех, что господин с руками в карманах имел фантазию расположиться там внизу слишком по-домашнему, и что армянский владыка счел это для себя обидным. При этом известии со всех сторон посыпались на бедного эксцентрика упреки за неуважение к священному сану. Когда он холодно и небрежно ответил, что он заплатил за место на пароходе так же, как и всякий другой, и что тут свобода для всех, то его целым хором подхватили на слове этом и выпели ему все, что у кого было на сердце. Язвительно перебрасывались кругом его словом: έλενϑερια, и довели его до необходимости скрыться куда-то подальше. Факт говорит сам за себя. У пристани острова Проти (первый, т.е. от Константинополя) патриарх сошел на берег. За ним переданы были принадлежности его достоинства и завтрашнего служения, между коими и даже самое кресло! На косогоре, невдалеке виделась небольшая новая церковь (св. Григория Арменского, если не ошибаюсь)[34], от коей доносился слабый звук колокола. Ближе к морю стояла палатка, окруженная народом, который, завидев владыку, стремился к пристани. Впереди всех был священник в черном коротком плаще (мантии) и камилавке. За ним был другой, во всем похожий на первого, исключая того, что вместо камилавки имел на голове красную шапочку… Бедно и просто, и ради простоты ‑ трогательно. Патриарх приглашен служить завтра «ради праздника апостолов», ‑ сказали мне. По отбытии его, соседи мои долго заняты были виденным. Священник ‑ в феске! Восклицали они частью с удивлением, частью с сожалением. Что бы сказали они, увидев еще священника в шляпе? Панагия патриаршая также была предметом долговременных совопрошаний. Одним казалсь, что это Βασιλιχον παράσημον (орден), другие уверяли, что это должно быть русский крест. «Что бы оно ни было, но зачем же его навешивать? Разве здесь церковь?»[35] Это было последнее заключение простодушной беседы.

К халкинской пристани мы прибыли часов в семь. По рассказам мне известно уже было, что на острове, кроме христианского селения с турецким флотским училищем, есть три монастыря: св. Георгия (подворье патриарха Иерусалимского), Святой Троицы (Богословское училище) и Богородицы (Торговое училище). Все, следовательно, монастыри только по имени и по преданию. Важнейший из них был некогда Богородичный, построенный императором Иоанном Палеологом[36] в XV в., восстановленный великим драгоманом Порты Панагиотом Никосием[37] в конце XVII в., и возобновленный фамилиею Ипсиланти[38] в 1796 г.[39] Но древнее его, конечно, монастырь Троичный, с которым связывается предание о знаменитом Фотие[40]. Присвоенное ему имя патриаршего и ставропигиального и его видное, возвышенное над всем островом положение дают ему в настоящее время первое значение, даже независимо от находящегося в нем Высшего духовного училища для всего Православного Востока.

Монастырь этот восстановлен из развалин, или вернее – вновь выстроен патриархом Германом IV[41] в 1844 г. Он составляет квадрат стен или двухэтажных деревянных зданий, исключаявосточной стороны, где одиноко посреди стены стоит каменное здание библиотеки. В одну линию с сей последней, западнее ее, возвышается среди двора монастырского церковь Живоначальной Троицы, имеющая вид базилики с двумя рядами колонн, без купола и без колокольни. В притворе ее устроен придел во имя св. Германа патриарха. В восточном конце северной стены, в верхнем этаже, устроено помещение для патриарха; в западном – той же стены – для начальника училища. Вход в монастырь посередине западной стены, прямо против дверей церкви. Над ним в верхнем этаже находится зала собраний. Училище занимает вершину конического холма, спускающегося с западной, северной и частью восточной стороны прямо в море, а с южной – к другим частям острова, где находится и самое селение одного имени с островом. Весь холм составляет собственность монастыря или училища. Вся его северо-западная сторона покрыта сосновым лесом. Перед входом в монастырь есть ровная площадка, усаженная большими деревьями, с устроенными под нею водоемами. Это любимое место отдыха воспитанников и наставников. Отсюда открывается вид на дальний Константинополь. Блаженный ктитор[42] монастыря-училища был, по-видимому, не широких понятий об устрояемом им заведении, или лишен был возможности видеть более приспособленные к делу образцы подобного рода построек. Халкинская семинария и тесна, и неудобно расположена, и непрочно выстроена. Кроме того, высокое ее местоположение, столько приятное летом, делает зимнюю пору в ней едва выносимой.

Внутренняя организация училища мне не довольно известна. Кажется, она мало имеет сходства с порядками наших семинарий. Во главе училища стоит его начальник (σχολάρχης), который в настоящее время есть вместе и профессор. Под ведением его находятся секретарь, эконом и семь наставников (вместе с ним и секретарем всего девять человек). Начальник с самого основания училища доселе один и тот же – митрополит Константин Типальдо[43], некогда профессор керкирской Гильфордовой академии[44], дряхлый, но бодрый духом старец, образец тех искренних, терпеливых и смиренномудрых тружеников во имя науки, «дàскалов»[45] греческого народа, которые не переставали являться в нем с самого порабощения его турками до нашего времени, и к разряду коих принадлежат с такою любовью описываемый Барским[46]Макарий (Патмский)[47], Евгений[48], Никифор[49], Гази[50], Вамва[51], Иконом[52]… При почтенном правителе есть канцелярия, которой заведует иеродиакон Григорий Гог, питомец заведения, человек с пламенной ревностью к просвещению и, по мнению моему, с большим будущим. Он уже заявил свое имя между соплеменниками изданием значительного числа переводов и собственных сочинений. Первые, по преимуществу, делал с русского языка. Скромный сан иеродиакона, полученный им еще в школе, он продолжает удерживать за собою до сих пор с достоподражательным смирением, думая, что та половина жизни, в которую человек должен пасти самого себя, не предназначена для пасения других. Но я не надеюсь, чтобы новому Ефрему[53] удалось надолго благое упорство Ефремово. Уже не товарищи только, а и ученики его занимают митрополичьи кафедры. Подобный ход вещей слишком искусительно может действовать на боголюбезную добродетель смирения. Из других наставников большая часть суть люди светские. Старейший между ними, г. Танталиди[54], известный также печатными трудами, к сожалению, почти уже совсем потерял зрение.

Поднимаясь к училищу, я встречал там и сям, то в одиночку, то попарно прохаживавшихся воспитанников, напомнивших мне разных эпох прошедшее. Был час вечерней прохлады и тишины, не менее дорогой музам, как и классическаяaurora Истощенные долговременным приготовлением к экзамену и самим экзаменом, силы питомцев требовали освежения не только чистым воздухом, коим так богат всякий остров Средиземного моря, но и еще чистым покоем мысли и сердца. Вступив в монастырь, я к удивлению встретил там истинно монастырскую пустыню. На дворе не было никого. Мне было уже известно, что его святейшество с самого утра выбыл на остров Принкипо для посещения бывшего патриарха Анфима (Византийского)[55] и еще доселе не возвратился. Поздний час не позволял мне кого бы то ни было беспокоить из наставников. Близко знакомого мне лица (пригласившего меня на экзамен), к сожалению, в то время не было в обители. Я не знал, на что решиться. Обошед кругом церковь, возвратился к воротам. Нашед там вратаря, я спросил его: можно ли надеяться, что для странника найдется ночлег в монастыре? На что он отвечал: едва ли. Теперь столько народа здесь, и – все владыки! Нечего было делать. Я решился идти отыскивать иерусалимское подворье, но еще не успел поставить ноги за ворота, как увидел себя лицом к лицу перед патриархом Иоакимом[56]. Он подъезжал на осле, в сопровождении нескольких монахов. Встреча эта была такого рода, что после нее не оставалось места расспросам о ночлеге. После непродолжительной беседы с его святейшеством, я проведен был к преосвященнейшему Константину[57]. Не менее задушевна была и эта встреча. Вопреки распространившимся зимой слухам о безнадежности его положения, я нашел его совершенно здоровым, хотя лицо точно было худо, и голос так слаб, что едва слышался. Училище потеряет в нем весьма много, когда придет предрекаемый, хотя и никем не желаемый час. Ужинный звон колокола прекратил нашу меланхолическую беседу, полную дум о том, что не говорилось, и слов, о коих не думалось. Во все время пребывания патриарха в училище, он все расходы по содержанию себя делал на собственный счет, ежедневно угощая столом архиереев и свою свиту. Такого рода был и настоящий ужин. Странничеству моему оказано было на трапезе сей столько внимания и любви, что грешно было бы умолчать о том. Предмет беседы был, разумеется, самый стол, разнообразие и местный характер яств которого естественно вызывали на сравнение их с употребляемыми в нашем отечестве. Разумный хозяин, предлагая мне то или другое кушанье, просил меня по-славянски кушать, говоря, что то – рачки, а то – тиквыця, жалел, что лишен удовольствия угостить меня мэдом, народним питием руськым. Все эти слова и множество других он узнал, когда был, задолго перед сим, на Иоаннинской кафедре[58]. Оказалось, что из восьми или десяти сидевших за столом владык почти всякий мог заявить чем-нибудь свои сведения в славянском языке, не говоря уже о митрополите Зворницком[59], который говорит свободно (и даже не раз проповедовал) по-сербски, и Преславском[60], который сам болгарин, и учился кроме того в Московской академии. В Элладе услышать слово славянское в устах греческих есть большая редкость. В учебных заведениях там не только не дается ему места, но и самая мысль о том сочтена бы была предательством, изменою в смысле народности. В Греции утешительно видеть более справедливости. Славянство не подвергается совершенному остракизму; и не редкость услышать почетный отзыв о труде Иконома: о сродстве языков греческого и славянского, тогда как в Элладе редко кто о нем знает, и кто знает, вовсе не думает.

Суббота. 8 июля.

Если справедливо, что сюда любил некогда уединяться великий Фотий, то, проведши и одно летнее утро на предполагаемом месте его созерцательных подвигов, угадываешь как бы источник его высокого одушевления и чудного красноречия. Что может сравниться с этой картиной рассвета и восхода солнечного, пересылающих с холма на холм, от гор Вифинии[61] до Константинополя, алый, голубой, желтый, белый луч? А тишина, а свежесть, а легкий плеск моря, а радость просыпающейся жизни, а сладкое ухание упившейся росою небесною земли! Как было ему не петь духом, не петь и умом, по Апостолу, в дружественном кругу Веры, природы и истории? Пошли и мне золотой луч свой, первособорная Вифиния; да пою и я, если не теперь, то много лет спустя, посреди хлада стареющих сил бренного тела и под чарующими воспоминаниями настоящих ощущений, светлый и теплый образ первенствующей Церкви Христовой! В 5 часов утра в патриарших покоях началось чтение полунощницы и утрени. Вскоре колокол позвал не постриженное братство неуставной обители в церковь. Предположено было сегодня архиерейское служение ради рукоположения в диакона одного из шести оканчивающих курс воспитанников. По положениям училища, диплом учительский дается только тем воспитанникам, которые имеют одну из степеней священства. Четверо из оканчивающих суть уже иеродиаконы, а двое остаются еще мирянами. Из сих один недавно изъявил желание принять священство и вчера принял постриг монашеский, переименовавшись из Иордана Иоанникием. Сегодня предстояло ему пройти степень церковнослужительства и облечься в сан священнодиаконства. Совершителем таинства назначен был бывший питомец и наставник училища, нынешний митрополит Преславский Анфим. Патриарх не был в церкви. Я ожидал, что при служении архиерея славянина, преподававшего в заведении славянский язык, что-нибудь будет пропето или прочитано по-славянски. Но вместо всего ожидаемого привелось услышать только три славянских возгласа самого архиерея. Следующее обстоятельство привлекло к себе мое внимание при сем богослужении: известно, что при так называемом у нас посвящении в стихарь, вслед за пострижением власов посвящаемого, надевается на него малая фелонь, которая потом немедленно снимается с него. Зачем это действие? Что значит оно? Каким образом фелонь предваряет стихарь? Не раз прежде задавал я себе вопросы эти. Мне любопытно было узнать, что думает об этом действии греческая ученость. На вопрос мой: как называется эта одежда, мне отвечали: фелонь‑ без всяких дальнейших объяснений, кроме ссылки на Требник, где она действительно так названа. Я думал: нет ли ей в языке греческом особенного какого-нибудь названия, лучше могущего объяснить ее значение и употребление, подобно тому, как это имеет место при наших словах: престол (с чем соединяется у нас представление трона, т.е. стула), а по-гречески: стол‑τράπεξα; олтарь (высокий жертвенник), а по-гречески: святилище‑ίερόν; возвышение на одну ступень‑ βήμα; набедренник и палица (или полица), а по-гречески: подколенник ‑ ΰπογονάτιον, и проч. В Православной Церкви строго различаются как самые священные степени, так и их принадлежности. Можно ли же думать потому, что принадлежность священнического облачения, столько по-видимому характеристическая, есть вместе с тем и общая принадлежность всякого, вступающего в служение церкви. Нет, несмотря на официальный язык Требника, можно думать, что это не фелонь, по крайней мере, не фелонь священническая (Φαινόλη, penula). Это должен быть плащ (pallium, ΐμάτιον) или та же тога. Судя по выражениям Требника, она уравнивается с монашеской мантией, и какое это имеет значение в отношении к черному, такое та ‑ в отношении к белому духовенству. У нас низшие степени клира не имеют верхнего одеяния[62], потому что все они перешли уже степень чтеца или певца, получивши из рук Церкви стихарь ‑ принадлежность иподиаконства. В Греческой Церкви чтеца и певцы не принадлежат теперь к клиру. Таким образом, мантия белого духовенства вышла из употребления вовсе. Следы ее некогда всеобщего употребления можно видеть, впрочем, в латинской церкви, где церковники носят при богослужении короткую льняную одежду без рукавов, хотя и с опущенным передом, по подобию фелони. Виденные мною вчера короткие мантии армянского духовенства едва ли не следует считать прямым свидетельством древнего обычая. Другое обстоятельство: при посвящении в иподиакона, облаченный в стихарь иподиакон был препоясан орарем по чреслам, т.е. просто опоясан, а не перевязан крестообразно со спины на грудь, как это делается у нас. И, кажется, это справедливее. Ибо тому, кто не диакон, едва ли позволительно возлагать орарь на плечо, и еще менее – на оба плеча. Подобное употребление ораря иподиаконом должно быть почитаемо забегом вперед, как и мнимая фелонь чтеца. Третье: по окончании действия, новопосвященный подал архиерею воды для умовения рук. Архиерей, отерши руки платом, накрыл им голову иподиакона, и послал его стоять перед местною иконой Спасителя с рукомойником и блюдом до самого великого входа. Так он и стоял. По вторократном омовении рук, архиерей снова накрыл его платом, под которым он и шел потом последний в великом входе, и, по окончании его, опять стал на свое место, пока не наступило время рукоположения в диакона. При сем допущены были два малых отступления от Требника, указывающего иподиакону держать плат на левом плече, и стоять перед красными, т.е. по-нашему, царскими вратами.

В 8 часов отправились на экзамен, продолжавшийся уже девятый день. Довольно тесная и темная зала, обращенная окнами на запад, уставлена была на две трети длины своей скамьями. В глубине ее под окнами, параллельно скамьям, стоял низкий и широкий диван. На свободном между диваном и скамьями пространстве поставлены были два стола: один – для экзаменующего, другой ‑для экзаменуемого. За первым заседали схоларх с секретарем, за вторым давал ответ вызываемый воспитанник. Южная пристенная скамья предназначалась для наставников, северная ‑ для посетителей. На диване сидели, по восточному обычаю с поджатыми ногами, архиереи; в самом углу, против схоларха – вселенский патриарх, за ним, по иерархическому порядку, другие патриархи и митрополиты. По положениям училища, никто из посетителей не может мешаться в ход испытания, ни сам патриарх, как кажется. Вызов воспитанников был по билетам. Испытание началось по греческой филологии. Разбирали Демосфена[63],св. Григория Богослова[64]и др. писателей. Прежде всего ученик переводил писателя на нынешний язык, затем делал разбор места синтаксический, и даже грамматический, нередко отдаляясь в исследования и исторические ‑ никогда, впрочем, сам собою, а всегда по требованию наставника. Потом испытывали по гражданской истории. Здесь ученик обыкновенно бойко читал лекции профессора, весьма редко прерываемый им. Затем спрашивали по кафедре турецкого языка. Это испытание длилось часа полтора, и надоело всем. С дивана не раз заявляемы были тихо желания заняться чем-нибудь другим; но строгий схоларх положительно объявил, что он не может отступить от правил, и должен переспросить все отделение. Испытание это производилось в том же порядке, в каком и по кафедре древней греческой словесности. Ответы давались по какой-то хрестоматии, составленной из разных рассказов и анекдотов. Не лучше ли б было упражнять питомцев (почти всех умеющих говорить по-турецки) переводом на турецкий язык каких-нибудь богословских или богослужебных книг? На подобное замечание один владыка ответил мне, что питомцы, которых спрашивали, еще не дошли до того, чтоб заниматься этим, а что, конечно, дойдут. Заключили испытанием по географии, где опять было то же самое, столько известно, чтение по мысленно-зримой тетрадке и соединенные с ним намеки профессора и подсказы товарищей. Доказательство движения земли, взятое ababsurdo[65] предполагаемого движения около нее всего неба, было сказано учеником таким положительным, и вместе неуверенным тоном, что невольно заставляло усомниться, точно ли оно прошло через его сознание. Кто-то из учителей пожелал, чтобы ученик повторил сказанное своими словами. Владыки поддержали смелую выходку учителя. Оказалось, что подобное дело легче было предложить, чем исполнить. Усталость и жар положили конец сегодняшнему испытанию. Не успели кончить всего, что назначено было в программе. Остальное отложено на понедельник, и будет кончено уже без патриарха, что, впрочем, не воспрепятствует завтра быть торжественному акту раздачи дипломов.

После обеда я воспользовался свободным временем и благосклонностью местных властей и около часа времени провел в библиотеке училища. Здание выстроено в больших размерах по хорошему плану. Внутри светло и чисто. Вдоль стен тянется ряд больших и прекрасных шкафов. Все хорошо. Недостает книг. Громадность пустых помещений меня поразила до того, что сначала я почти не заметил вовсе книг. Но присмотревшись мало-помалу, я нашел, что собрание их не так ничтожно, как казалось сперва. Есть все классики греческие, все отцы Церкви, все византийские историки, и даже не в одном экземпляре, anecdotaАнжело-Мая[66], греческий лексикон Стефана[67],Бандури[68],Дю-канж[69] и много других дорогих изданий. В славянском отделе есть также сотни три книг и книжиц – скудные крупицы от богатой трапезы русской словесности, упавшие сюда как бы ненароком. Есть в библиотеке и отдел рукописей. Их около двадцати. Из них шесть или семь писаны на коже (X – XIIв.). Это суть: триодь и несколько сборников бесед отеческих. Из бумажных бросаются в глаза фолианты панегириков, расположенных по месяцам, XVилиXVI века. Как редкость, мне показан был сборник писем патриарха александрийского МелетияПига[70], между коими есть несколько, адресованных к царю Феодору Иоанновичу[71]. Их бы издать, – заметил я библиотекарю. Едва удобно, – отвечал он, – в них немало есть кой-чего против утеснителей нашей злополучной Церкви. Исключаяпоследней рукописи, остальные достались училищу из одного олимпийского монастыря, разоренного турками, продававшими библиотеку его по 10 и по 5 «пар»[72] за книгу. Кроме сих рукописей, в церкви на хорах хранится остаток библиотеки древнего монастыря, заключающий в себе около 60 рукописей, между коими немалое число кожаных. Я отложил обозрение их до другого времени, ибо наступал уже час вечерни.

Вечерня длилась около часа. В церкви присутствовал сам патриарх. Он стоял на своем месте в мантии и клобуке. Внизу кафедры его, по правую руку стоял архидиакон, по левую ό τριτεΰων диакон, тогда как ό δευτερεΰων[73] служил вечернюю вместе с секретарем Синода арх. Александром (Ласкари)[74]. Предначинательный псалом и: Сподоби Господи читаны были самим патриархом; пели уже не ученики, а патриарший псалт с канонархом. Разницы от того, впрочем, в пении никакой не было заметно, кроме того, что вместо молодого голоса слышался уже отцветающий. Во все время службы перед патриархом, с противоположной стороны церкви, стоял большой подсвечник с зажженною свечою. Это все, чем знаменовалось его присутствие в церкви. По окончании вечерни, встретив о. начальника заведения, я изъявил сожаление, что пение не производится всеми питомцами вместе, отчего оно получило бы несравненно большую приятность. Меня не скоро мог понять почтенный даскал. Сначала он подумал, что я говорю о попеременном чередовании в пении всех питомцев, и сказал было, что он именно об этом сам давно уже заботится, но не может достичь желанной цели. Когда же я успел объяснить ему совершенно мысль слов своих, он с удивлением посмотрел на меня и сказал: «Да мы держимся древнего чина Церкви. Положено петь нескольким, а не всем. Церковное пение не приходится для всех. При том же не у всех есть нужные голоса. Да если бы и запели, то все пойдут врознь». Столько возражений вдруг! Я заметил, что у нас в семинариях и училищах, где есть свои церкви, нередко несколько сот голосов поют вместе и не рознят. «У вас другое дело, – возразил старец. – У вас другая музыка. Ведь вы у Европы заняли свое пение». Мы пели, отвечал я, и тогда, когда с Европою еще не имели никаких сношений, а занимали все у вас. «Так, значит, мы с тех пор изменили свое пение, – заметил он с легкой иронией; потому что теперешнее ваше не похоже на наше». Нет, сказал я, вы могли не изменять его, но мы не считали такого или другого образа пения существенным в богослужении, и придумали свои напевы. «Ну, вот то-то же и есть, что свои, – перервал он, – а наши не приходятся для совокупного пения». Да вы попробуйте, сказал я. Ведь если всякий из учеников знает петь в одиночку, то нет причины, почему бы он не запел и вместе с другими. – Я нарочно распространился об этом предмете с почтенным схолархом. У греков существует всеобщее убеждение, что церковное пение не может, да и не должно быть иное, как только то, которым они теперь утешаются, и которого не может вынести сколько-нибудь различающее музыку ухо. Эта слепая приверженность к укоренившемуся образу пения не может приносить желаемой пользы Церкви, поставленной на разноверном Востоке привлекать к себе других своим богослужением, – привязанность, простирающаяся до фанатизма! Корень и источник ее именно здесь – в Великой Церкви. Сделанные в Вене переложения церковных напевов греческих на четыре голоса встречены были здесь с величайшим негодованием. Даже попытка то же самое нынешнее пение греческое обозначить постоянными крюками (как мы нотами), известная под именем Лезвиевой системы, встреченная в Элладе с восторгом, подверглась здесь жестокому преследованию. По старой системе не менее шести месяцев нужно к тому, чтобы научиться петь, а по Лезвиевой– достаточно к тому двух-трех дней. Но несмотря на очевидное преимущество последней, в ней видят опасный[75]неотеризм. Очень прискорбно подобное упорство, тем более что оно связывается с некоторого рода самообольщением[76]. Всего менее желалось бы видеть ограниченный взгляд на церковное пение там, где всего более можно ожидать отречения от положений шатких или вовсе ни на чем не основанных. Пели же сегодня на входе десять и более человек вместе: Свете тихий и пр. Отчего нельзя петь этой песни всем питомцам?

До захождения солнца оставалось еще более часа. Я отправился в соседний монастырь Богоматери, находящийся на расстоянии четверти часа от обители Троицкой. Там еще продолжалась вечерня. Небольшая и темная церковь византийской постройки была полна братий обители, еще менее похожих на старцев, чем троицкие черноризцы. Это были дети всех возрастов от 10 до 20 лет, по преимуществу из купеческого сословия, все – пансионеры заведения, круглый год живущие внутри стен, исключая каникул. Их шумная молитва, при вступлении нашем в церковь, повеяла на меня знакомым, давно заглохшим чувством детского приволья… Живые движения, быстрые взгляды, беспрерывная мена положений, беглый шепот, чуть уловимые кивания и помавания разделенных пространством приятелей, веселое подпевание псалту с черчением ногтем по стене и пр., все это говорило ясно, что тут под предлогом вечерни предлагалось братии только дисциплинарная мера. И от кого же было требовать иного положения дела? Если наполнявшее церковь общество довольствовалось умеренным подпеванием, и только в полуоборот смотрело на незнакомых посетителей, то это свидетельствует о его истинном, неподдельном благочестии. Надобно вспомнить, что оно молилось накануне роспуска по домам, а для некоторых – и выхода из школы… Звонкий голос читал: άγιος ό όΘεός и пр. и после возгласа священника вся церковь запела тропарь: да веселится небесная и пр. Это поначалу привело меня в восторг. Но пение было до того не стройно, что сейчас же обнаружило в поющих совершенную неподготовленность. Видно было, что всякий пел по влечению души, без приказа и без зазыва. Урок почтенному схоларху свято-троицкому! По окончании службы я познакомился с начальником заведения, архимандритом Анфимом (Мазараки), ионийцем, как и сосед его, преосвященнейший Константин. Он показал мне все замечательное в церкви, присовокупив, где нужно, исторические объяснения. Я предварительно знаком уже был с монастырем по изданной о нем в 1846 г. записке. Зная, что при  церкви есть и библиотека с 150 рукописями, из коих третья часть пергаментных, я горел нетерпением взглянуть на нее; но было уже поздно, да и совершенно безвременно по обстоятельствам училища. Посетив жилище начальника и получив от него приглашение быть завтра на публичном акте, я поспешил засветло возвратиться под гостеприимный кров Святой Троицы. Дорога шла, все спускаясь, сперва лесом, потом открытым косогором. По сторонам ее кучками сидели на поляне питомцы, отдававшие нам почет при нашем приближении, в то время как спутник мой усиливался доказывать мне, от избытка благой ревности о своем звании, что он стыдится даже показываться перед народом, зная, какое невыгодное впечатление производят на него ряса и камилавка. Нет, почтенный наставник! Твоя Ряса говорит неиспорченному сердцу и непредубежденному уму более, чем сколько может уничижить ее покрываемое ею немощное тело!

Воскресенье. 9 июля.

По звуку колокола жители и гости обители собрались в церковь на утреню, часов в 5 утра. Питомцы разместились по стоялкам вдоль стен. В притворе стали владыки. Середина церкви оставлена была для народа. Начало полунощницы благословил один из воспитанников, иеромонах, не позаботившись наложить на себя эпитрахиль. Канон троичный, по обычаю, был пет наскоро. Молитву к Пресвятой Троице тот же иеромонах так же без эпитрахили читал, обратившись лицом к народу. Достойно примечания то обстоятельство, что из Троичных песней св. Григория Синаита петы были только четыре, как указано в греческом Часослове, и притом только две из тех седьми, которые у нас положено петь. Равномерно и эктения: Помолимся и пр. не есть та самая, которая положена на повечении; тогда как у нас в повечерней эктении замечено: и прочая, якоже предписано в полунощнице. Ни то ни другое обстоятельство не имеет отношения к тем исправлениям, которые сделала Великая Церковь в Часослове в 1832 г. – К началу утрени подошел схоларх, занявший смежное с патриаршей кафедрой место. Кафизмы предварительно были вычитаны; оттого теперь удовольствовались прочесть одну Славу и немедленно запели воскресные тропари по непорочных, а затем и канон. Первые две песни его пели, остальные читали. В припевая к тропарям канона священномученика не было делано обращения к нему по имени, а говорилось в общей форме: ΆγιεΘεοΰ  πρέσβευε ΰρερήμων (Святый Боже, молися о нас). Пение производилось на два хора – и сперва без канонарха. Но преосвященнейший начальник приказал, тоже конечно для сохранения чина, провозглашать поемое одному из учеников, что меня немало смутило. Позволительно было ожидать от него более смысленного распоряжения. Пение с канонархом, сколько можно догадаться, вошло в Церковь в то время, когда книги были редки, так что более одного экземпляра церковь и не могла, может быть, иметь. При чем естественно для антифонного пения требовалось, чтобы кто-нибудь провозглашал слова песни, или перебегал с книгою от клироса к клиросу (теперь канонарх делает то и другое – вместе). Нужно ли это теперь, когда на всякого поющего можно достать по экземпляру книги? Заботливый схоларх видимо был доволен, когда и канонархово чтение и псалтово пение пошли вместе, заглушая одно другое. Терпимым, и даже весьма приятным бывает пение с канонархом, когда поющий много (как у нас), и когда поющие дожидают окончания слов канонарха, а канонарх выжидает поющих. Но при одном певце канонарх– один поющий, другой читающий, почти современно , по одной и той же книге, – это, да будет позволено сказать, не только излишняя роскошь, но и незаконное нарушение существенного характера церковного пения! Между тем пришел патриарший протопсалт (вчерашний), пожилой человек, одетый в турецкоедзюбе (кафтан с широкими рукавами) и с фесом на голове. При нем был свой канонарх, мальчик лет 12-ти, с сильным и звонким альтом, одетый подобно протопсалту. Вскоре прибыл и сам патриарх. Его встретили в дверях с зажженной свечою, и ничем более. Облекшись тут же при входе в мантию[77], он прошел к своему месту, благословил народ при пении ему обычного многолетия и стал по-вчерашнему, на высоте, обратившись лицом к северу. У противоположной колоннады поставлен был перед ним, как и вчера, подсвечник с зажженной свечою. Псалт начал петь катавасии канона, а за ними сейчас же ‑песнь Богородицы. Затем читалось в алтаре Евангелие, которое вынесено было потом патриарху, а за ним и всему народу, для лобзания. Во все почти продолжение утрени из алтаря не переставали выглядывать через царские двери разные лица. Меня сильно возмущало это простодушное заявление безвременного любопытства. Я положил при удобном случае пожаловаться схоларху на такое отступление, как мне казалось, от доброго чина, как вдруг и его умное и доброе лицо показалось там же. Оставалось пожаловаться в какую-нибудь еще высшую инстанцию, но сомнительно, чтоб и там не повторилось то же самое! Нет! Чтобы действительно ввести строгий не чин (который, как видно, может быть понимаем различно), а боголепный порядок при богослужении Востока, недостаточно того, чтобы тот или другой представитель церковной власти одушевлен был искренним желанием делать добро, а надобно, чтобы он видел лучший порядок вещей, и еще более – чтобы воспитался в духе его. Без этого легко может повторяться поразивший меня однажды случай с одним, весьма почтенным иереем, который, стоя в алтаре, заметил, что двое молодых людей в церкви громко поздоровались, и потом в течение всей службы не переставал шуметь по поводу замеченного им безчиния. Не менее желалось также, чтобы в Высшем духовном училище Востока было более уважения к церковному уставу, и чтобы отступления от него, извиняемые более или мене в приходских церквах, считались здесь непростительными. Так: отдельное пение катавасии и чтение Евангелия после канона могли бы не иметь места за утреней, которой внимают столько приготовляемых для иераршества лиц, и которую одобряет своим присутствием сам Вселенский патриарх.

Литургия следовала непосредственно за утреней, даже отсекла у нее конец, т.е. все, что следует за великим славословием. Служащими были: архиграмматей Синода и девтеревон. Всякий раз, как священнику нужно было благословлять народ, вместо него делал это патриарх с своей кафедры. Апостол читал нараспев малый канонарх, взлезши на одну высоту с патриархом, прямо против патриаршей кафедры, с противоположной стороны. Символ веры и молитву Господню читал сам патриарх. Четыре раза он сходил с своей кафедры на помост церковный для молитвы: в самом начале Литургии при возглашении слов: благословенно царство и проч., на великом входе, во время преложения и во время явления Св. Даров. Молитва его во время преложения Св. Даров невольно напомнила мне подобную же молитву другого патриарха – старого Рима. Папа, стоявший целую литургию, так же, как и Константинопольский собрат его, на возвышенной кафедре, только не с правой, а с левой, царской стороны церкви, одетый также в подобие мантии (парчовой), украшенный епископской митрой, при наступлении таинственной минуты сошествия Святаго Духа на предложенные Дары, сошел на середину церкви, где пред малым налоем преклонил колена, и, закрыв лицо руками, молился под глухие, потрясающие звуки органа. Живо памятно мне еще то глубокое впечатление, которое оставила в душе моей эта молитва. И вот мне как бы виделся теперь тот коленопреклоненный образ из-за склонившейся смиренно, непокрытой головы патриарха! Есть же между вами, Брунон[78] и Керулларий[79], точка единения, самая дорогая христианскому миру и всему человечеству – вера в животворящее таинство человеческого обожения существенным единением с Богочеловеком. Драгоценнейшим наследием, оставленным земле Господом Иисусом Христом, вы пользуетесь оба нераздельно. Оба вы, услышав глас Его, ходяща в Раи, выходите к Нему с любовью на встречу. Любви сей ужели недостаточно к тому, чтобы пред лицом Его братски посмотреть друг на друга, заплакать от взаимного горя давней и горькой разлуки и призвать мир весь к сладкому утешению увидеть Петра и Иоанна опять вместе? О, когда это будет? Когда раздранный хитон Господень зашьют преподобные руки? Когда призванные к трапезе Господней ученики перестанут препираться о том, кий мнится их бытиболий? Будет все это конечно некогда – во исполнение положенного уверения Христова о едином стаде и едином Пастыре. И блажен тот род, на долю коего выпадет несравненная радость быть свидетелем чаемого веками примирения! Но возвратимся к самому обычаю, увлекшему нас к неуместному, может быть, отступлению. Схождение с занимаемых молящимися мест в известные времена богослужения есть общее в Греции. Что оно значит? Когда я спрашивал о причине его, мне отвечали: так следует. Но причина была не в одном: так. Обычай этот, как и многие другие в церкви, вышел из монастырей, где братия при богослужении постоянно занимают определенные места в ряду пристенных стоялок. Там они стоят, приседают и сидят, опершись руками на выступы стоялок. Находясь в подобном положении, они не могут делать поклонов, и всякий раз, как хотят помолиться, сходят на пол. Естественно, что кто стоит на полу, тот не имеет нужды в подобном перемещении. Но и тот, кто хотя стоит на какой-нибудь возвышенности, но может на ней свободно молиться, не должен бы, возмущая покой других, сходить с нее, во уважение единственной причины: так. Достоуважителен чин, но чин разумный. Еще одно обстоятельство. Положено в известные времена богослужения монашествующим стоять с открытой головою, тогда как вообще требуется, чтобы они не открывали голов. Какие же это времена? В уставе нашем сказано: при произношении слов Господних, при входах и в явление Даров. На основании, конечно, первого положения, мы открываем голову при чтении Евангелия. В греческой церкви это не соблюдается. Сколько мог я заметить, только сам читающий (и то не всегда) открывает голову. Зато считается непременным правилом снимать камилавку при возглашении, в начале Литургии, слов: благословенно царство и проч. Равномерно при чтении Символа веры положено стоять с открытою головою. Здесь, в обители богословов, я не заметил собственно, чтобы держались одного какого-нибудь порядка. И два, рядом стоявшие питомца, поступали различно. Вообще же становится ясно, что в училище не только не преподается с кафедры, но и не берется вовсе во внимание весьма важная часть духовного образования: практика православного богослужения. А что сказать о том обстоятельстве, что лицом к лицу перед патриархом, и именно из его официалов, некоторые всю службу стояли в фесах, которые приподнимали несколько, наклоняясь по направлению к патриаршей кафедре всякий раз, как молитва церкви относилась к лицу патриарха? Это уже этикет. Соглашаясь, что в том собственно предосудительного еще ничего нет, нельзя не признать за ним некоторых последствий, подающих повод к соблазну. Так, например, за самой кафедрой патриаршей стоял один господин, одетый по-европейски, с шляпою на голове. Если бы его спросил кто-нибудь, отчего он, наперекор всякому приличию, не отложил мирского украшения своей головы в храме Божием, я не сомневаюсь, что он сослался бы в этом на пример сказанных официалов. А ведь порядкам Великой Церкви подражают повсюду в Греции!

После обедни все иерархи собрались в зале, где вчера производился экзамен. К трем патриахам — константинопольскому Иоакиму, александрийскому Иакову и Иерусалимскому Кириллу присоединился еще четвертый, бывший Вселенский Кирилл. Все архиереев было около двадцати. Последовало обычное угощение вареньем и кофе. Публика заглядывала из сеней на собор святителей, и почетнейшие из нее даже дерзали входить внутрь заседания и брать благословение его всесвятейшества. Все собрание встало при входе великого логофета, пожилых лет человека, с сухим, необыкновенно скулистым лицом, в форменном турецком сюртуке и фесе. Он у первосвятителя взял благословение, а прочим владыкам делал быстрые приветствия рукою на образец турецкий. По мнению европейской дипломации, это есть совершенный тип византийского грека. Не имеющему опытности и прозорливости дипломатической, и судящему в скромных размерах сельского наблюдения, великий логофет пред лицом собора архиереев мог более представляться характеристикой писаря пред волостным начальством, чем заявлять собою еще не очертившийся хорошо тип византийского грека. Византийский грек, конечно, не пользуется репутацией в Европе, но он может утешать себя тем, что Европа ему обязана сильнейшим из орудий своей политической жизни — дипломацией. Дипломация в Константинополе – на своей родине. Логофет вел с патриархом интимную беседу, бегая взором по всей зале и, видимо, ведя в то же время мысленно другую речь, и может быть даже — не одну… Нет! У кого достало мужества, терпения и сноровки выдержать себя перед лезвием Османова меча до тех пор, пока он заржавел и притупел, тому можно простить его турецкие приветствия грекам, греческие — туркам, а европейские — Европе.

Звон колоколов возвестил время идти на церемонию. Все, бывшие в зале, пошли в церковь по чину – младшие вперед. Храм был уже полон народа. Посередине его стоял столик. От него к алтарю в виде буквы π расставлены были диваны. Вошед в средину остававшегося между диванами пространства, патриарх облачился в мантию и малый омофор. Архидиакон надел поверх рясы орарь; и все начали петь тропарь храма и несколько других стихир. Потом следовала сугубая эктения; и первая часть церемонии была кончена. Его святейшество разоблачился. Все сели. Сидевший с боку столика схоларх привстал, поклонился собору и начал говорить речь к оканчивающим курс воспитанникам, стоявшим с противоположной стороны столика. Худое и желтое, но светлое лицо его попеременно то оживлялось, то печатлелось смертным покоем. Каждое слово его излетало из сердца и, передаваясь дрожащим, симпатическим голосом, в свою очередь, падало на сердце. Многократно прорывались у него слезы, и речь совсем замирала. Дивно было для непривычного слушать эту исповедь отца перед детьми. Слушавшие были в глубоком умилении. Если бы при этом почтенный педагог хотя малый намек сделал на то, что упорно преследующий его недуг может скоро положить предел трудам его, нет сомнения, слушатели разлились бы плачем. Так все было готово к тому. Глубокой грустью веяли заключительные слова речи, едва уже исходившие из ослабевшей груди старца: τεχνια μου. Έιρήνηΰμίν. Έιρήνηΰμίν. – Затем секретарь читал протокол двух заседаний, относившихся к выпускаемых из заведения воспитанникам, т.е. двух дней, в которые они были испытываемы, 1 и 3 июля. После чего началась раздача дипломов.[80] Секретарь, взяв в руки диплом, читал его в слух всех, а схоларх, в свою очередь, читал писанное на особом листе наставление, как бы завещание училища оставляемому его питомцу, в ответ на которое питомец, с своей стороны, читал перед схолархом, на другом листе написанное, обещание служить верно Христовой Церкви. Последнее он тут же подписывал, в первый раз назвав себя учителем богословия. Затем диплом вместе с наставление свертывался, перевязывался голубой лентой и передавался новому дидаскалу. Получив его, тот отправлялся к патриархам и собору для благословения и получал поздравления. Это повторялось пять раз. Затем секретарь объявил, что шестой, закончивший курс питомец (болгарин родом), так как не изъявил пока готовности принять священный сан, то и не получает (до времени) своего диплома – согласно с положениями училища. В заключение он прочитал протокол самого заседания нынешнего. Когда таким образом все готово было окончиться, один из новопроизведенных дидаскалов обратился к собранию с прощальной речью, распадавшейся на три части. Первая относилась к патриарху и архиереям, вторая — к схоларху и наставникам, третья – к остающимся в училище питомцам. Речь вообще была хороша, но произношение не было сердечное. Только в обращении к схоларху слышалось несколько чувства. Выслушивая столько заслуженной себе похвалы, смиренный наставник с опущенным взором чуть заметно шептал вопросительно: так? – и тонкая, несколько ироническая улыбка пролетала по устам его. Каждый из выпускаемых воспитанников имел готовую свою речь; и жребий решил, кому должна была достаться честь представлять собой других перед Церковью, училищем и обществом. Усталые и облитые потом, разошлись зрители трогательной и полной смысла церемонии.

Памятуя вчерашний зазыв другого, не менее достопочтенного схоларха, я поспешил в Богородичный монастырь на выпускной акт торгового училища. Там еще продолжался экзамен. Собственно говоря, это уже не был экзамен, а так, для утешения публики, оставлено было несколько вызовов наилучших, как можно думать, воспитанников по наиболее занимательным предметам – с целью занять ее чем-нибудь до тех пор, пока окончится акт в богословском училище, и тамошние посетители будут свободны перейти сюда. Огромная зала, весьма невзрачная впрочем, на две трети длины своей была наполнена народом. За перегораживавшим ее во всю ширину столом сидели члены эфории училища, схоларх и учители. Впереди стола сидела избранная публика, а за нею – толпа, из которой выступали вызываемые к ответу ученики. Вскоре прибыл его блаженства патриарх Иерусалимский, почетный председатель эфории, который и занял главное место за столом. Вызвали бойкого юношу. Учитель французского языка предложил ему рассказать что-нибудь о Монтескье. Полился неудержимый поток французского красноречия, продолжавшийся минут около десяти и окончившийся чтением чего-то по тетрадке вроде политического обозрения современного мира, обязанного своим блестящим развитием будто бы идеям Монтескье и Ж. Ж. Руссо. – Затем следовало не столько занимательное испытание по латинскому языку, потом по турецкому (статья об адрианопольском мире) и, наконец, по науке торговой. Точно из могилы выходивший, глухой, но сильный голос скелетовидного наставника боролся у доски с звонким и резким голосом ученика, чертившего мелом образчик счетной книги банкирской. Публика, живо заинтересованная предметом, весело следила за быстрыми движениями будущего кассира или банкира и хохотала на бесприкрасные выражения наставника, дышавшие неподдельной жизнью магазина.

Испытание кончилось. Блаженнейший патриарх Святого Града облачился в мантию, а архидиакон его сверх рясы наложил на плечо себе орарь. Началось славословие – по примеру бывшего в Троицком училище. Окончив молитву все по-прежнему сели по местам. Среди воцарившейся тишины схоларх встал и обратился с речью к публике, живой и сильной, весьма удачно сложенной. Говоря ее, старец не по летам одушевился. Голос его громко разносился по зале, и руки были в непрестанном движении. Впечатление сильное произвела кстати проведенная им параллель между народом греческим и евангельским меньшим братом – больным, нагим, алкавшим и жаждавшим… Когда он окончил, встал рядом с ним сидевший чиновник министерства народного просвещения и языком сколько искренним, столько же и официальным немало времени давал воспитанникам наставления, исполненные самого положительного благоразумия – уверял публику от лица правительства в высокой ревности его величества султана о благе и просвещении его христианских подданных, и просил всех содействовать государю  в доброй цели. Речь вызвала восклицания публики о долгоденствии нового монарха. – Один из эфоров счел нужным ответить на это кратким изъявлением благодарности попечительному правительству и выразил надежду, что благие цели его будут исполнены… Поразила меня при этом противоположность двух последних ораторов. Один из них представлял собою образчик строгого, важного и холодного Аристида[81], а другой – подвижного, живого и веселого Алкивиада[82]. Первый был в полном сознании важности настоящей минуты, своего положения и своего слова. Второй, улыбаясь и разводя руками, чуть не расшаркиваясь, считал, по-видимому, все , что происходило перед ним, одной формой, или даже и игрой. И между тем оба были греки, оба – византийские! Не ошибусь, думаю, если скажу, что ни тот ни другой из них не выявил собственно, в настоящем случае, своего истинного греческого характера. Первый конечно чувствовал неестественность своего положения между соотчичами, представляя собою иноверную и иноплеменную власть, и говорил потому с несвойственной греку (когда он между греками) сдержанностью. Второй, видя перед собой грека в образе турка, не мог также удержаться на золотой середине естественности и дозволил себе фамильярность, выходящую за пределы публичного этикета. Все в этой, не разгаданной своими судьбами, империи сдвинуто с своего места, неестественно, перепутано и, по-видимому, неразрешимо!

Кстати вышел еще один оратор – представитель будущего поколения, один из оканчивающих курс, юноша 18‑20 лет. Легкий, беглый поклон его публике с первого раза показал, что он будет говорить без стеснения. И точно, с совершенной свободой и непринужденностью молодости полилось его живое и резвое слово, касаясь всего и не останавливаясь долго ни на чем. Он и благодарил, и просил, и обещал, и жалел, и радовался, и хвалился, и надеялся, даже утешал, даже сетовал… Намекнув на недавнюю прискорбную кончину одного из эфоров, самого сильного и деятельного между членами, он говорил оставшимся в живых, чтобы они не унывали и действовали мужественно… Рассказывая о пожертвованиях соплеменников в пользу училища и вообще народного образования, он превознес похвалами кого-то с истинно эллинским любочестием, содействовавшего какому-то предприятию. Добрый юноша! Если это твое собственное слово, то тебе делает честь твое теплое патриотическое чувство; но если ты повторяешь слова своих учителей, то им непростительно держать тебя в заблуждении насчет чьего бы то ни было привилегированного любочестия. Но трогательно поистине и восхитительно было в речи юного оратора его обращение к питомцам заведения. «Вы должны быть лучше нас», - говорил он с большим достоинством младшим курсам; и за такой оборот стоил действительно тех рукоплесканий, коими была покрыта речь его. Потом следовала раздача аттестатов, чем и закончился акт.

В тот же день, после четырехчасового быстрого плаванья, я был уже дома, дав ученым обителям слово, при первом досуге, возвратиться под гостеприимный кров их для обозрения их замечательных библиотек.

Протоиерей Серафим Серафимов

Несколько слов
о преподавании славянского языка
в Богословском Халкийском училище в Константинополе
(«Херсонские епархиальные ведомости». 1864. № 14.С. 771‑779)

В 16 № газеты «День» г. Ассирийский по поводу статьи г. Неклюдова о посвященных монастырях говорит, «что влияние Халкийского училища на христианское население в Турции преувеличено г. Неклюдовым; что в нем, хотя и преподается славянский язык, но кроме нескольких учебников по этому предмету, он более ничего не видел; а богослужебных книг училище вовсе не издает». В какой мере справедлив этот отзыв, ‑ предоставим самому Неклюдову отвечать своему антагонисту. Замечание же г. Ассирийского об учебниках славянского языка в Халкийском училище дает нам только повод сообщить здесь несколько достоверных данных о введении этого предмета в Халкийской семинарии и о дальнейшей судьбе его. Пусть факты говорят сами за себя. Мы рады всякому случаю делиться с читателями тем или другим сведением о современном нам православном Востоке. При том, жизнь всякого училища, вообще представляет для наблюдателя много поучительных сторон: а движение науки в таком училище, каково Халкийское, без сомнения, имеет особенный интерес для благочестивого друга многострадальной Церкви: оно пока служит единственным, главным рассадником высшего духовного образования на Востоке.

В 1844 г. восточные патриархи вместе с членами Константинопольского Синода основали общими силами первую духовную семинарию на небольшом острове Константинопольского пролива ‑Халки. Для помещения учащихся избрали полуразрушенный монастырь, начало которого приписывается знаменитому патриарху Фотию; след. Восходит до IX в. Там, около древнего храма Пресвятой Троицы приютилось на первый раз не более 40 человек, большею частью взрослых, даже молодых иноков, движимых, по словам А. Стурдзы, желанием облечься во всеоружии Божие для служения слову истины. Бог послал им и благонадежного руководителя — наставника в лице архимандрита (а ныне митрополита Ставропольского) Константина Типальдоса, уроженца Кефалинии. Благочестивый и ученый муж, повинуясь зову Константинопольской Церкви, принял на себя должность схоларха (ректора) и с тех пор посвятил себя образованию духовного юношества. Кроме неусыпных трудов на этом многотрудном поприще, преосвященный Константин не замедлил (именно в 1847 г.) ознаменовать управление свое мыслью дотоле новой и светлой: он ввел в Халкийском училище постоянное преподавание церковнославянского языка и вверил эту важную должность ученому сербу. Искренним желанием его было ввести и русский язык, но подозрительность турков не позволила осуществить это благое желание; тогда начальство училища ограничилось открытием только кафедры славянского языка. Стоит только взглянуть на карту Константинопольского патриархата и обратить внимание на духовные сношения Востока с Православной Русью, чтобы оценить вполне мудрое распоряжение прозорливого наставника. Прошло не более четырех лет, и заботливость его стала приносить желанные плоды. А. С. Стурдза, с особенной любовью следивший за ходом этого дела, в 1848 г. писал в «Москвитянине» следующее: «В “Телеграфе Босфорском” напечатано подробное известие о публичном испытании, которое производилось в Халкийском училище. Воспитанники богословского класса юной семинарии выдержали испытание в присутствии самого патриарха и синодальных митрополитов. Четыре иеродиакона в награду за успехи удостоены степени проповедника и посылаются уже на дело проповеди. В низших классах успехи оказались не менее удовлетворительными по церковной истории, по словесности греческой, латинской и по славянскому языку. Питомцы уже свободно читают наши церковные книги в залог будущей деятельности их на поприще служения и проповеди в болгарских и сербских областях. Отрадно было видеть быстрые успехи их в знании языка славянского, которого звуки во время испытания сменялись речами и стихотворениями греческими». Так писали об этом предмете за 16 лет пред сим.

А вот и новейшее известие. «Успешно ли идет теперь преподавание славянского языка в Халкийском училище», — спросили мы на днях о. архимандрита, натоятеля здешней (одесской) греческой церкви, который будучи сам воспитанником названной семинарии, естественно интересуется всяким известием о современном состоянии ее. «Да, — отвечал он, — даже один из знакомых мне воспитанников ведет со мной переписку на славянском языке. И замечательно, — прибавил о. Гр., — юноши из греков чрезвычайно овладевают этим предметом». В 1861 г. почтенный и глубоко ученый настоятель нашей посольской церкви в Константинополе о. архимандрит Ан-ъ был сам свидетелем испытания в Халкийском училище, и хотя, к сожалению, об успехах учеников в славянском языке ничего не сообщает, но он был обрадован живым сочувствием к нему (языку) преосвященных митрополитов — покровителей семинарии. «Из восьми или десяти сидевших за столом владык, — говорит он, — почти всякий мог заявить чем-нибудь свои сведения в славянском языке, не говоря уже о митрополите Гварлицком, который объясняется свободно и даже не раз проповедовал по-сербски. В Элладе (т.е. королевстве греческом) услышать слово славянское в устах греческих есть большая редкость. В учебных заведениях не дается ему места. В турецкой Греции утешительно видеть более справедливости»[83].

Выше было сказано, что преосвященный ректор училища поручил преподавание славянского языка ученому сербу. Это был иеромонах ИоанникийДмитревич, составивший грамматику славянского языка. Преемником ему был иеромонах Неофит Риллиот, или проще Рыльский; этот ученый и глубоко уважаемый труженик издал в 1852 г. и «Хрестоматию»[84].

«Грамматику» о. Иоанникия нам не случалось видеть; а «Хрестоматия» у нас под рукою. Считаем не лишним изложить содержание замечательного учебника и приемы, которыми руководствовался составитель его. Пусть специалисты произнесут правдивый суд, насколько книга удовлетворяет своей цели.

В предисловии о. Неофита к сборнику прежде всего заслуживают внимания следующие слова: «Кафедра славянского языка в Халкийском училище есть дело, плод высокого попечения Церкви о сущих в Болгарии православных приходах». Затем преосвященный трудолюбец говорит: «Как цель училища образовать достойных единоплеменников, то признано не только справедливым, но и неизбежно необходимым знакомить воспитанников с древнеславянским языком, который изначала доныне употребляется в общенародном богослужении[85], тщательное изучение его как корня новейших диалектов: болгарского, сербского и др. есть существенный долг будущих проповедников слова Божия. Но это изучение в Халкийском училище сопряжено было с величайшими неудобствами по недостатку необходимых к тому пособий: грамматики, словаря и т.п. И скудность сия долго бы не была предотвращена, если бы не преосвященный митрополит Ставропольский Константин Типальдос, мудрый училища правитель и наш по духу отец. Движимый достохвальной ревностью, он убедил предшественника моего составить грамматику славянского языка, а меня — составить “Хрестоматию”. <…>Повинуяс убеждениям и увещаниям его и приклонився от примерныя ревности, собрал я славянскую “Хрестоматию” от малых, яжеимел и яжевозмогал обрести славянских книг наставляем всегда мнением и советом Его Высокопреосвященства. Не пощадев же и трудов и неудобностей предал себе многотрудному делу сочинения лексикона объемлемых во всей “Хрестоматии” речений».

СОДЕРЖАНИЕ СБОРНИКА

1. Избранные места из Св. Писания, по Библии московского издания, именно: из книги Бытия, Царств, Притчей Соломоновых, Сираха, Св. Евангелия, Деяний, Посланий Апостольских и Апокалипсиса.

2. Переводные слова знаменитых отцов Церкви, как то: св. Златоуста (слово в неделю мытаря и фарисея, в неделю о блудном сыне); св. Иоанна Дамаскина (слово об усопших в вере); св. Кирилла Александрийского (слово в неделю Ваий); св. Епифания архиепископа Кипрского (слово о погребении тела Господа нашего Иисуса Христа); св. Григория Богослова (слово на св. Пасху и на Пятидесятницу); св. Василия Великого (слово на текст: внемли себе, и слово о посте).

На эти статьи пал мой выбор, говорит о. Неофит, потому что оригиналы их обыкновенно помещаются в хрестоматиях или энциклопедиях греческих. Таким образом ученикам дается удобство сличить один язык с другим, что много способствует успехам.

3. Затем из творений св. Димитрия Ростовского выбраны следующие статьи: слова на Рождество Христово из текста: таинство странное вижу и преславное; о страхе Божием и слово в неделю мироносиц из текста: Иисуса ищете Назорянина распятаго: воста несть зде. Выбор этот также делает честь вкусу автора “Хрестоматии”, ибо первое слово исполнено глубоких  соображений богословских, второе — особенной силы назидания для юных сердец, а третье отличается необыкновенной занимательностью  и игривостью как мысли, так и изложения, что немало привлекает юный ум к чтению и изучению. Из исторических произведений блаженного иерарха помещены: 1 — житие и труды преподобных отец наших Мефодия и Константина, нареченного Кирилла, епископов Моравских, учителей Славенских (празднование 11 мая) и 2 — житие св. равноапостольного великого князя Владимира, всея России самодержца и просветителя.

Наконец, в виде прибавления приложены к сборнику «Мали некии стихотворения, отрывки разных стихотворцев, как опыт еже у славян стихотворнаго слова». Отрывки эти взяты преимущественно из сербских поэтов. Между прочим, помещена и надгробная преосвященного Стефана митрополита рязанского по погребении св. Димитрия Ростовского.

При составлении Словаря славянских слов с греческим переводом о. Неофит руководился следующими пособиями: 1) трехъязычным лексиконом Поликарпова, 2) церковным словарем Алексеева, 3) церковно-славянским словарем Соколова и 4) словарем Российской академии.[86]

Тот же трудолюбивый славянист в 1849 г. перевел на славянский язык службу св. Равноапостольному Фотию, патриарху Константинопольскому, составленную митрополитом Константином Типальдом. «Настоящую св. службу, — говорит о. Неофит, — я перевел на славянский язык в употребление всех в Болгарии нашего отечества св. церквей, славянским языком Богу песни воссылающих, движимый благоговением к величайшему святителю, первейшему православных и храбрых болгаров просветителю и апостолу.

Что касается нынешней патриаршей типографии, в которой изданы упомянутые нами книги, то она первоначально основана была (в 1797 г.) блаженным патриархом-мучеником Григорием под именем Эллинской. Но до учреждения Халкийского училища в ней печатались лишь одни послания и окружные грамоты патриархов церквам славянских епархий. Патриарх Герман, основатель Богословской семинарии, по возобновлении зданий типографии, расширил и объем ее деятельности: теперь в ней печатаются, кроме учебников славянских, самонужнейшие церковные книги, как то: служебники, требники и отдельные службы тому или другому святому. Полного же круга богослужебных книг, как уверяет и г. Ассирийский, типография, точно, не издает; но она не издает круга и греческих богослужебных книг[87]. Причиной этому, вероятно, стесненные финансовые обстоятельства самой патриархии.

От души и сердца желаем о. Неофиту и сотрудникам его, силою многою, подвизаться на поприще славянской письменности, в пользу единоплеменных ему братий наших во Христе. Да дарует им благодать св. Духа неугасимую ревность, одушевлявшую блаженнейших первоучителей славянских Кирилла и Мефодия!

 

---

[1] Хроника первой Русской духовной миссии в Иерусалиме. По материалам Архива внешней политики Российской Империи и других архивов / Сост. М. И. Щербакова // Святая Земля. Историко-культурный иллюстрированный альманах: К 165-летию Русской духовной миссии в Иерусалиме. Изд. Русской духовной миссии, 2012. С. 12—59.

[2] РГИА. Ф. 796. Оп. 128. Ед. хр. 326. Л. 72 об.–73 об.

[3] Творения иже во святых отца нашего Феофана Затворника. Собр. писем: Из неопубликованного. М.: Правило веры, 2001. С. 183.

[4] РГИА. Ф. 1661. Оп. 1. Ед. хр. 1604. Л. 10.

[5] РГИА. Ф. 1661. Оп. 1. Ед. хр. 1604. Л. 10.

[6] РГИА. Ф. 1661. Оп. 1. Ед. хр. 1604. Л. 11.

[7] Творения иже во святых отца нашего Феофана Затворника. Собр. писем: Из неопубликованного. М.: Правило веры, 2001. С. 184.

[8] РГИА. Ф. 1661. Оп. 1. Ед. хр. 1604. Л. 11.

[9] «Творения св. отцев в русском переводе»‑журнал, основанный профессором Московской духовной академии архимандритом Филаретом (Гумилевским) в 1843 г.; издавался до 1917 г.

[10] РГИА. Ф. 1661. Оп. 1. Ед. хр. 1604. Л. 11.

[11] Догматическое богословие архиепископа Антония (Амфитеатрова) в 1858 г. было переведено на новогреческий язык.

[12] РГИА. Ф. 1661. Оп. 1. Ед. хр. 1604. Л. 11.

[13] РГИА. Ф. 1661. Оп. 1. Ед. хр. 1604. Л. 11.

[14] РГИА. Ф. 1661. Оп. 1. Ед. хр. 1604. Л. 11.

[15]Леонтьев К. Н. Восток, Россия и Славянство. М., 1996. С. 192.

[16] Там же.

[17] Там же.

[18] Христианское чтение. 1861. Ч. 2. Ноябрь. С. 270–306.

[19] Херсонские епархиальные ведомости. 1864. № 14. С. 771–779.

[20]ИоакимII (Константинопольский; 1802‑1878),  избран на патриарший престол  4 октября 1860г.; первый Вселенский Патриарх, избранный пожизненно по положению Общих уставов; 18 августа 1863 г. был вынужден отречься от престола ввиду недовольства им со стороны членов Синода; избран вторично 23 ноября 1873 г. и занимал престол до самой смерти 5 августа 1878 г.

[21]Иаков II Панкостас (Александрийский; 1803‑1865), интронизация в Патриарха состоялась 25 мая 1961 г. в Константинополе.

[22]Кирилл II (Константинос Критикос; 1795‑1877), Патриарх Иерусалимский и всей Палестины с 1845 по 1872 гг.

[23]Никомидийскую митрополию возглавлял с февраля 1840 по 22 августа 1877 Дионисий II (Котакис).

[24]Принцевы острова‑ группа из девяти островов в Мраморном море, составляющие ныне административный район Адалар провинции Стамбул в Турции. Исторические греческие названия островов (Принкипос, Халки, Антигони, Проти, Теревинтос, Плати, Оксея, Пита и Неандрос) сегодня заменены турецкими (Бююкада, Хейбелиада, Бургазада, Кыналыада, Седефадасы, Яссыада, Сивриада, Кашыкадасы и Тавшанадасы). В Византийской империи острова служили местом ссылки для принцев и других важных особ, что закрепило за ними их название. Начиная с XIX в. острова становятся популярным местом отдыха состоятельных жителей Константинополя.

[25]Новый мост, или мост Валиде‑ первый деревянный Галатский мост, построенный в 1845 г. через бухту Золотой Рог; назван именем Безмиалем Валиде Султан, матери султана Абдула-МеджидаI, принимавшей непосредственное участие в строительстве; проход по мосту был платным.

[26] Бухта Золотой Рог делит европейскую часть Константинополя (Стамбула) на Старый город, расположенный на историческом полуострове к югу от пролива, и Перу (Бейоглу), расположенную к югу от входа в Золотой Рог.

[27]Константин I Великий (272‑337), римский император, основатель Константинополя как столицы Римской империи, организатор нового государственного устройства с христианством как господствующей религией.

[28]Ниссава (Наис, Нисса), город в Верхней Мезии, исторической области между Нижним Дунаем и Балканами.

[29]Царьград‑ одно из имен (славянское) города, известного в разные эпохи как Византий, Новый Рим, Константинополь и Стамбул.

[30]Скутари‑ город, расположенный на месте исторического Хрисупулиса (Хрисополиса) на азиатском берегу Босфора; ныне — Ускюдар.

[31]Патриарх Армянский ‑Саркис VКуюмцюян, патриарх Армянский Константинополя в 1860‑1861 гг.

[32]камилавка‑ головной убор священнослужителей, символизирующий терновый венец Иисуса Христа и умерщвление плоти; для белого духовенства является наградой.

[33]панагия‑ наградной знак для епископов при хиротонии.

[34] Армянская григорианская церковь святого Григория Просветителя (Сур ГригорЛусаворич) построена на острове Проти (Кыналыада) построена в 1857 г. в виде базилики.

[35] Греческие иерархи не носят обыкновенно никаких украшений; и энколпион возлагают на себя только при совершении литургии. (Прим. автора.)

[36]Иоанн VIII Палеолог (1392‑1448), византийский император в 1425‑1448 гг.

[37]Никосий Панагиот — первый из греков-христиан, достигший должности драгомана Высокой Порты, которую занимал при великом визире Ахмете-Кёприли; свое влиятельное положение обращал в поддержку Православия; много сделал для обновления монастырей на Востоке.

[38]Ипсиланти‑ фанариотский род, ведущий свое происхождение из эпохи Комненов; в XV в. переселились из Трапезунда в Константинополь; в 1774‑1898 гг. Александр Ипсиланти Старший был господарем Валахии и Молдавии.

[39] В 1846 г. издано в Константинополе описание сего монастыря под названием: ϒπόμνημα ίςοριχόν περίτης χατάτηνΧάλχηνμονήςτηςθεοτόχον. (Прим. автора.)

[40]Фотий (ок. 820‑896) ‑Консатнтинопольский Патриарх в 858‑867 и 877‑896 гг.; византийский богослов.

[41]Герман IV (1790‑1853) ‑ Константинопольский Патриарх в 1842‑1845 и 1852‑1853 гг.

[42]ктитор (греч.) ‑ основатель, создатель; лицо выделившее средство на строительство, ремонт или благоукрашение монастыря, храма.

[43]Константин (Типалдос; 1795‑1867), ректор Халкинского богословского училища в 1844‑1864 гг., с 1848 г. титулярный митрополит Ставропольский (города Карии в Малой Азии).

[44]КеркирскаяГильфордова академия‑ Ионическая академия, первый университет современной Греции, основанный в 1824 г. Фредериком Нортом, 5-м графом Гилфордом (1766‑1827) в городе Керкира на острове Корфу, входящем в группу Ионических островов.

[45]даскал‑ учитель, господин (греч.)

[46]Барский ‑Григорович-Барский Василий Григорьевич (1701‑1747), русский путешественник, писатель, публицист и паломник.

[47]Макарий Патмский‑Макарий (вмиру Михаил Нотарас; 1731‑1805),  святой; богослов, вместе с св. Никодимом Святогорцем зачинатель филокалистической традиции.

[48] Евгений (Булгарис; 1715‑1806), теолог, деятель новогреческого Просвещения, архиепископ Словенский и Херсонский.

[49]Никифор (Феотокис, 1731‑1800), греческий и российский богослов, педагог и духовный писатель, архиепископ Астраханский и Ставропольский.

[50]Гази‑Антимос Газис (1758‑1828), греческий просветитель, философ, политик, писатель и картограф, один из руководителей революционного общества Филики Этерия.

[51]Вамва‑Неофитос Вамвас (1776‑1855), греческий священник и ученый, видный деятель новогреческого Просвещения.

[52]Иконом‑Константинос Иконому (1780‑1857), греческий богослов и проповедник, видный представитель новогреческого Просвещения, член Российской Императорской академии наук.

[53]Ефрем Сирин (ок. 306‑373), христианский богослов и поэт, один из великих учителей Церкви IV в., называвший себя «неученым и малосмысленным».

[54]Танталиди Илиас (1818‑1876), греческий филолог и поэт, с 1846 г. профессор греческой литературы в Халкинском богословском училище.

[55]Патриарх Анфим VI (1782‑1877),  занимал Константинопольский престол трижды: в 1845‑1848,  в 1853‑1855 и в 1871‑1873 гг.

[56]Патриах Иоаким II (Коккодис; 1802‑1878), занимал Константинопольский престол дважды: в 1860‑1863 и в 1873‑1878 гг.

[57]Константин Типалдос (1795‑1867), архимандрит, первый ректор Халкинского богословского училища (1844‑1864).

[58]Иоаким (Коккодис; 1802‑1878) занимал епископскую кафедру в Иоаннине (Янине) в 1835‑1838 и в 1840‑1845 гг.

[59] Предположительно митрополит Агафангел (Схоларис; 1818‑1893), избранный митрополитом Зворницким в 1848 г.; спустя десять лет, снискав благодарную память сербов, был отозван в Константинополь, и тут же направлен Патриаршим экзархом в Прусскую митрополию; летом 1861 г. избран митрополитом Филипийским, Драмским и Захненским; много лет был эфором Богословской школы на острове Халки.

[60]Митрополит Анфим (Чалыков; 1816‑1888), первый экзарх Болгарского экзархата; выпускник Одесскоу духовной семинарии и Московской духовной академии со степенью магистра богословия (1856); с 1857 г. занимал пост смотрителя в русской посольской церкви в Константинополе; преподавал церковную историю, церковнославянский и русский языки в Халкинской богословской школе, ректором которой стал в 1865‑1868 гг.

[61]Вифиния‑ историческая область на северо-западе Малой Азии; один из основных центров переселения славян в период Византийской империи.

[62] Естественное следствие непоследовательности самого «посвящения в стихарь». В греческом Требнике положены только два чина посвящения в низшие степени церковные: 1) чин при посвящении чтеца и певца, и 2) чин при посвящении иподиакона. Которое из сих двух посвящений есть наше «посвящение в стихарь»? Оно выше первого и не достигает полноты последнего. Не касаюсь предмета с канонической стороны. Желаю только объяснить, отчего наши «причетники» остались при одних подрясниках. Стихарь отнял у них церквонический плащ, поставивши их выше прислужников храма, изведши из толпы и сопричислив к освященным. А отказ им в ораре не дал им права на рясу. (А что такое ряса и какое отношение ее к стихарю?) (Прим. автора.)

[63]Демосфен (384 г. до Р. Х. ‑ 322 г. до Р. Х.), знаменитый оратор Древнего мира; его наследие составляют более шестидесяти речей, отличающихся благородством мыслей и величественной простотой языка.

[64]Григорий Богослов (329‑389), архиепископ Константинопольский, богослов, один из Великих каппадокийцев; автор посланий, стихотворений, бесед.

[65] абсурдность (лат.)

[66]Анджело Май (1782‑1854),  итальянский кардинал и филолог; издатель и исследователь древних текстов.

[67]Стефан Византийский (527‑565), философ-неоплатоник, представитель Александрийской школы неоплатонизма; граммтик; автор популярного в Византии географического и этнографического лексикона «Этника», созданного в 525‑535 гг. и посвященного императору Юстиниану I.

[68]Бандури, дон Анзельм (1671‑1743), бенедиктинец византолог, трудами которого в числе прочих изданы рукопись об истории Константинополя «Imperiumorientale», описание римских и византийских монет «Numismataimperatorumromanorum».

[69]Дю-канж‑Дюканж Шарль (1610‑1688),  французский историк-медиевист и филолог-энциклопедист; один из основоположников византинистики в Европе.

[70]Мелетий Пиг‑Мелетий Пигас (ок. 1549‑1601), патриарх Александрийский в 1590‑1601 гг., много содействовал учреждению патриаршества в Москве.

[71]Феодор Иоаннович‑ Федор I Иоаннович, Феодор Блаженный (1557‑1598), царь всея Руси и великий князь Московский; третий сын царя Ивана IV Грозного; канонизирован Православной Церковью.

[72]Пара‑ серебряная монета Турции, в обращении с 1623 г.

[73] Под сими именами вообще известны диаконы патриаршии. Говоря о них, обыкновенно выражаются в этой форме. Обращаясь к ним, говорят: άγιεδευτερεΰων! и пр. Великийпротосингел патриарший, в свою очередь, известен под одним именем великого. Так, обращаясь к нему, говорят: άγιεμέγα! (Прим. автора.)

[74]Александр (Ласкари, Ласкарис),  выпускник СПб.ДА (курс XXIV, вып. 1861 г.), впоследствии митрополит Сисанийский в Македонии.

Студенты XXIV курса, завершившие обучение в 1861

[75] Для кармана привилегированных учителей и издателей книг церковного пения, как говорит во всеуслышание то гонимый, то торжествующий Лезвий. (Прим. автора.)

[76] Мне случалось не раз слышать самоублажение греческое по поводу того, что греческие церкви в Лондоне и Манчестере привлекают к себе «любопытство англичан, с крайним благоговением присутствующих при богослужении». Сердечно рад; но ведь только любопытство! А что касается до благоговения, то это едва ли доказательство в пользу привлекательности православного богослужения. Задача первой важности для Православной Церкви нашего времени состоит в том, чтобы сделать богослужение наше для всех близким, дорогим и любимым – не по преданию только или обычаю, а по действительному соответствованию его различным потребностям верующего общества. Всеобщего стремления к порядку, красоте, чистоте, вразумительности и музыкальной стройности церковных служб ничем нельзя остановить. Все это выходит из справедливой идеи о совершеннейшем образе богопочтения. Римско-католики делают огромные нравственные завоевания в христианском (и не христианском) мире тем, что заботливо стараются удовлетворить потребностям не только духа, но и сердца. Великолепие храмов их, порядок и строгий чин служб, согласное пение, ублажающий слух орган влекут к себе ищущую Бога душу. Даже методисты, при всей пустоте своего богослужения, порядком своих молитвенных собраний и стройным совокупным пением не без успеха действуют на православных населителей Турции. Ужели не время понять это?

[77] Мантия патриаршая – шелковая, фиолетового цвета, с источниками из золотого позумента. Сзади ее пришитаоткидка с золотою бахромою – по древнему обычаю. Скрижали – парчовые, без всякого украшения.

[78] Лев IX. (Прим. автора.)

[79]Керулларий‑ Михаил I Керуларий, патриарх Константинопольский в 1043‑1058 гг., при котором Христианская Церковь окончательно разделилась на Западную и Восточную.

[80] Всех дипломов с основания училища выдано уже 89. Первый № принадлежит нынешнему Преславскому митрополиту. (Прим. автора.)

[81]Аристид (ок. 530 ‑ 467 до Р. Х.), афинский государственный деятель, полководец; прославился справедливостью своих решений, которые принимал, исходя из общегосударственных интересов, нередко пренебрегая личными и групповыми.

[82] Алкивиад (450 ‑ 404 до Р. Х.), афинский государственный деятель, оратор и полководец; вместе с благородными чертами характера проявлял легкомыслие, дерзость, стремление быть повсюду первым.

[83] «Херсонские епархиальные ведомости». 1851.

[84] Не могу опять умолчать, как обрадовался появлению это книги А. С. Стурдза. Вручая мне полученный им экземпляр, он сказал: «Рассмотрите, отец, и дайте мне Ваше мнение. Не правда ли, как отрадно видеть такой опыт в юном училище злополучной Церкви. Вскоре потом благочестивый муж сообщил «Москвитянину» следующее: «Отныне желающие изучать язык огромного большинства православных, все те, кому выйдет жребий священнослужения в Болгарии, Боснии и части Македонии, могут готовить себя к будущим трудам. По мере того как Халкийский духовный рассадник будет изводить на дело проповеди возрастающее с каждым годом число питомцев своих, сношения пастырей с пасомыми в славянских областях Турецкой империи станут улучшаться; нарекания и жалобы, часто справедливые, умолкнут к досаде и стыду западных иноверцев, занимающихся прилежно и в Турции и в Греции систематическим совращением православных христиан (Москвитянин. 1853. 12 марта).

[85] В подведомственных патриарху Константинопольскому славянских  епархиях, по словам о. Неофита, священное богослужение, или все, или с Эллинским смешано; славянски и поют и читают. См. предисловие к «Хрестоматии».

[86] Недавно о. Неофит составил и болгарский (первый у этого народа) «Словарь», в котором болгарские речения истолкованы греческими. Высоко ценя бескорыстное усердие о. Неофита к успехам его родной словесности и славянской науки вообще, Всероссийский Св. Синод принял издание «Словаря» на свое попечение (Отчет прокурора Св. Синода за 1861 г. С. 69).

[87] Эти книги греческие церкви получают обыкновенно из Венеции.