Николаева Евгения Васильевна,
профессор Московского педагогического государственного университета,
доктор филологических наук

ПРОПОВЕДИ СВЯТИТЕЛЯ ФЕОФАНА ЗАТВОРНИКА:
ДИАЛОГ С ЛИТЕРАТУРОЙ

Одна из важнейших задач изучения трудов святителя Феофана Затворника с филологической точки зрения – воссоединение в едином историческом потоке литературы духовной и светской. Служение и труды святителя пришлись отнюдь не на золотой, как его часто называют, век русской истории и культуры, а на весьма непростое время. А.А. Блок в поэме «Возмездие» писал об этом времени: «Век девятнадцатый, железный,/ Воистину жестокий век!/ Тобою в мрак ночной, беззвездный/ Беспечный брошен человек!» [1] Поэт в этих строчках, написанных в начале XX века, явно перекликается с Ф.И. Тютчевым, который еще в 1851году в стихотворении «Наш век» писал: «Не плоть, а дух растлился в наши дни,/ И человек отчаянно тоскует…/ Он к свету рвется из ночной тени/ И, свет обретши, ропщет и бунтует.// Безверием палим и иссушен,/ Невыносимое он днесь выносит…/ И сознает свою погибель он,/ И жаждет веры – но о ней не просит…// Не скажет ввек, с молитвой и слезой,/ Как ни скорбит перед замкнутой дверью:/ «Впусти меня! – Я верю, Боже мой!/ Приди на помощь моему неверью!..» [2]

При чтении проповедей святителя Феофана Затворника очень часто возникают параллели с произведениями художественной литературы и фактами истории отечественной культуры. В этом нет ничего удивительного. В 1863 году в одной из проповедей, обращенных к Владимирской пастве, святитель, как бы перекликаясь со своими современниками-писателями, так характеризует время: «Припомните, что вслед за окончанием Крымской войны, (как будто плотина какая прорвалась), широкою рекою потекли к нам западные учения о неслыханных дотоле, противных духу Христову, порядках в жизни семейной, религиозной, политической, кои гласно начали слышаться в речах и читаться в печати» («В день Рождества Пресвятыя Богородицы»).

Духовный климат той эпохи складывался, претерпевая сложнейшие изменения. Перед многими людьми (особенно это заметно на примере жизни творческих личностей) стояла проблема выбора пути, приятия или неприятия новых ценностей, пришедших со сменой социально-экономического уклада жизни. В литературе обострилось внимание к нравственно-этическим исканиям героев, продолжались споры славянофилов и западников, сказывалось увлечение социальными учениями и размежевание различных общественных сил по отношению к реформе 1861 года, к либеральным реформам 60-х годов. Особенно остро переживалось поражение России в Крымской войне.

В проповедях и письмах святителя Феофана мы находим отклики на многие из современных ему событий и изменений общественной жизни, но самой главной заботой, как видно из его наследия, остается душа человека и его духовная жизнь в резко изменившихся социально – экономических и нравственно – психологических условиях. В своих оценках времени, в поднятых для обсуждения вопросах святитель Феофан во многом совпадает с направлением мыслей ведущих художников той эпохи. Многие представители русской культуры и литературы середины XIX века очень остро чувствовали переломный характер своего времени, мучительно воспринимали на глазах совершающиеся изменения. Н.С. Лесков считал, что в жизни «всё перебуровилось», Ф.М. Достоевский называл пореформенное время «мечущимся». В «Дневнике писателя» находим такое определение: «Прежний мир, прежний порядок, – очень худой, но все же порядок, – отошел безвозвратно, И странное дело: мрачные нравственные стороны прежнего порядка – эгоизм, цинизм, рабство, разъединение, продажничество не только не отошли с уничтожением крепостного быта, но как бы усилились, развились и умножились» [3]. В марте 1876 года в том же «Дневнике писателя» читаем в главе «Обособление»: «Право, всё кажется, что у нас наступила какая-то эпоха всеобщего «обособления». Все обособляются, уединяются, всякому хочется выдумать что-нибудь свое собственное, новое и неслыханное. Всякий откладывает все, что прежде было общего в мыслях и чувствах, и начинает с своих собственных мыслей и чувств. Всякому хочется начать с начала. Разрывают прежние связи без сожаления, и каждый действует сам по себе и тем только и утешается» [4]. Л.Н. Толстой выразил свою оценку времени известным афоризмом Левина из романа «Анна Каренина»: «У нас теперь всё это переворотилось и только укладывается… и Бог один знает, как уложится».

«В наш век дух мира силится взять преобладание над духом Христовым», – так сказал в одной из проповедей святитель Феофан Затворник («На Покров Пресв. Богородицы. Сказано в Воскресенской церкви, куда в этот день бывает крестный ход в память изгнания французов из Москвы», 1863 год). «Дух мира» заставил многих русских писателей выйти за пределы непосредственно художественной деятельности, буквально «вырваться» в публицистику (Гоголь, Достоевский, Л.Толстой), да и в художественном творчестве всё большее внимание уделять общественно-публицистической, нравственной и философской проблематике. Именно в пореформенные годы формируются историко-философская концепция Л.Н. Толстого в «Войне и мире», М.Е. Салтыкова-Щедрина в «Истории одного города», обсуждаются проблемы исторического пути России в сопоставлении с историческим опытом Западной Европы в романах Ф.М. Достоевского «Идиот», «Бесы» и «Братья Карамазовы», «Запечатленном ангеле» и других произведениях Н.С. Лескова. Роман-эпопея «Война и мир» Л.Н. Толстого повествовала не только о войне и человечестве, но и о столкновении двух миров, русского и западного, с их духовными и нравственными основаниями. Герои-идеологи в романах Ф.М. Достоевского часто являются носителями заимствованного, западного по происхождению, образа мыслей. В последнем романе «Братья Карамазовы» писатель, объясняя истоки вседозволенности, исповедуемой Иваном Карамазовым, указывает на его юношеское сочинение – «Легенду о Великом инквизиторе». Именно там и в публицистических выступлениях автор выстраивает закономерную последовательность, являющуюся причиной появления мыслителей, подобных Ивану. В сжатом виде эта последовательность выглядит как прямая зависимость: католицизм, атеизм, материализм, нигилизм. В своих наблюдениях над «нашего времени» случаями писатель совпадает с наблюдениями и выводами, ранее высказанными в словах святителя Феофана: «Оттого Европа, опередившая нас в некоторых отношениях, сильно страдает лжеверием, неверием и индифферентизмом. А между тем у нас только Европа и восхваляется, – и вот целыми кораблями везут к нам оттуда вместе с добром, и полчища врагов истины: (вещи, лица, книги), которым трудно найти приличное имя, между которыми можно однако ж различить как бы два неприятельских стана: папизм и вольномыслие, – (как будто противоположности, а между тем это отец и исчадие его). – Тайными путями входят они в область нашу, в надежде на верный успех» («Слово в день пятидесятилетия празднества С.-Петербургской духовной академии»).

Чутко улавливая характер времени, духовные болезни общества, в своих творениях и особенно в проповеднической деятельности святитель Феофан, обращаясь к духовной стороне жизни, выступает не только как пастырь, но становится и одним из ярчайших публицистов своего времени, в Словах и иных творениях которого прослеживаются прямые аналогии с актуальнейшей проблематикой лучших произведений русской классики. Особенно заметно совпадение образа мыслей святителя Феофана и идейно-тематического своеобразия произведений Достоевского.

Накануне переломных событий века, в 1858 году святитель Феофан пишет: «Великая наша беда в том, что мы большею частию живем в голове. Там наши помыслы кружатся, как прах, а мысли, возбуждаемые речами и предметами видимыми, входя в круг наших мыслей, еще более возмущают и усиливают кружение их. Оттого мы ходим, как в тумане» («Предостережение от увлечения духом настоящего времени»).

«Большею частию…в голове» живут герои-идеологи Достоевского. В одной из своих проповедей святитель обозначает как духовные болезни самовластие и разъединение: «Православие портится, - когда не хотят принимать истину Божию, а свою на место ея изобресть покушаются; самодержавие портится, когда замышляют свою – новую – изобретать власть, а не Богодарованную принимать; народность портится, когда народ не Божии – небесныя, - а свои земныя начинает исключительно преследовать цели, чуждому при том подчиняясь влиянию. – Плодом сего будет – разномыслие: всякий о всем судит по-своему, - самовластие: всякий сам себе царь, и естественно после того, как у всякаго стал свой ум царь в голове, - разъединение и врозь – устремление сил: всякий о себе. И никто о других. – Когда войдет все сие в жизнь и начнет быть преобладающим явлением, тогда начнется разложение, расстройство и уничижение Государственнаго тела» («В день Рождества Пресв. Богородицы и рождения благоверного государя цесаревича и Великого князя Николая Александровича»).

В этих рассуждениях святителя Феофана нетрудно усмотреть много общего с эпилогом романа Ф.М. Достоевского «Преступление и наказание». Как «нашего времени случай» трактуется писателем рационалистический расчет и поступки Родиона Раскольникова. Закономерно в романе не раз возникает ассоциация с Апокалипсисом, самая выразительная из которых – завершающие страницы книги. В эпилоге Раскольников, находящийся на каторге, видит в болезненном бреду сон о мире, осужденном в жертву страшной моровой язве, от которой должны погибнуть все, исключая немногих избранных. Причиной же бедствия являются микроскопические существа, оказывающиеся на деле одаренными умом и волей духами, которые, вселяясь в людей, поражают их бесноватостью и самоуверенностью. Это приводит к тому, что каждый считает себя лучше и умнее других, теряет способность прислушиваться к мнению других людей и договариваться с ними. Конец страшен – жизнь останавливается[5]. Символично, что писатель делает апокалипсическую картину философским итогом своего романа о трагедии заблудившегося гордого ума, пророчеством того, что ожидает мир, зараженный гордыней и индивидуализмом, стремящийся к «обособлению». В сочинениях Ф.М. Достоевского осмысление современности в образах Апокалипсиса отчетливо проявилось в «Зимних заметках о летних впечатлениях», описывающих восприятие Лондона как воочию совершающегося пророчества из Апокалипсиса. Это впечатление неразрывно связано у Достоевского с ощущением присутствия какого-то могучего и гордого духа, который построил всю эту «декорацию» [6]. Мотив гордыни, поражающий дух человека, связывает увиденное Достоевским на Западе с современной ему Россией.

Из следующего по времени создания великого романа Достоевского «Идиот» (1868 год) часто без глубокого осмысления цитируются слова о том, что красота спасет мир, однако не все отдают себе отчет в том, что в романе присутствует не одна категория красоты, а несколько. Во-первых, это яркая физическая красота Настасьи Филипповны, которая в данных обстоятельствах превращена в товар. Во-вторых, это нравственная красота главного героя, жадно востребованная окружением, но превратившаяся, по сути дела, в жертву обстоятельств и духа времени. И наконец, еще один идеал красоты, обозначенный автором как красота, которая, «кабы добра была, всё было бы спасено». И именно этот идеал красоты является по сути важнейшим в содержании и поэтике романа.

О красоте вспоминает в одном из своих Слов и святитель: «Ибо что это за потребность прекрасного? Она есть плод хранящегося в глубине души нашей воспоминания о потерянном рае, или – чаяния будущего нескончаемого блаженства: человек хочет низвести небо на землю, или, живя еще на земле, жить как бы на небе» («Слово в день рождения благочестивейшего Государя Императора Александра Николаевича»). Думается, что о роли красоты в жизни недаром задумывается Достоевский и говорит в своей проповеди святитель. Много позже И.А. Бунин в «Окаянных днях» отмечал, что резкая перемена жизни почувствовалась перед революцией, когда в 1916 году из жизни ушла красота. Кстати вспомнить, что и существенная разница в описании послереволюционных событий, по сравнению с дореволюционной жизнью, судя по произведениям И.С. Шмелева, например, сказывалась именно в отсутствии в новых условиях жизни красоты и лада.

Новый 1864-ый год был отмечен Словом, обращенным святителем Феофаном к Владимирской пастве. В нем в качестве одного из актуальнейших стоит вопрос о правильном и неправильном понимании новизны. Святитель, утверждая, что постоянно нова «новая духовная жизнь во Христе Иисусе», противопоставляет этому пониманию заблуждение людей, «кои иначе судят о новизне, и то, что на деле есть обновление, считают ветшанием, а что есть ветшание – обновлением». Пример «ветшания» - языческие начала в жизни: «На западе Папа, отпавши от церкви, первый принял корень языческой жизни – гордыню. Около сего центра не замедлили сгруппироваться и все другие стихии языческие. К XVI веку они довольно окрепли, подняли главу и гласно вступили снова в состязание с христианством. Образовался круг людей, языческим духом исполненных, которые задачею себе поставили – снова ввести языческие начала, - тоже опять во всех областях – умственной, нравственной, эстетической, семейной и гражданской. Время, когда сие совершилось, называется возрождением западным. Запомните себе теперь, что западное возрождение есть восстановление язычества наперекор христианству. Таково значение возрождения. Но каково семя, таков и плод» («На Новый год»).

Это Слово святителя вновь возвращает к роману Достоевского «Братья Карамазовы» и поэме Ивана. «Легенда о Великом инквизиторе» имеет, в сущности, ту же историческую основу: её действие разворачивается в Севилье именно в XVI веке, когда наивысшего размаха достигла инквизиция. Упрекая Христа в неправильных основаниях построения жизни и в том, что людям дана свобода, которая их тяготит, инквизитор признается также, что уже восемь веков они не с Христом, а с ним. В этом заключается величайшая тайна инквизитора, который выступает перед людьми, по-прежнему опираясь на авторитет Христа. Его гордая самоуверенность простирается настолько, что он признается в основаниях своего управления обществом (чудо, тайна и авторитет), при котором люди кладут свою свободу к его ногам в обмен на чудо насыщения хлебами. В предпоследний день 1879-го года Достоевский читал «Легенду» на литературном утреннике в пользу студентов Петербургского университета. Предваряя чтение, он дал объяснение этого отрывка из своего нового романа, над которым работал в 1879-80-м годах: «Один страдающий неверием атеист в одну из мучительных минут своих сочиняет дикую, фантастическую поэму, в которой выводит Христа в разговоре с одним из католических первосвященников – Великим инквизитором. Страдание сочинителя поэмы происходит именно оттого, что он в изображении своего первосвященника с мировоззрением католическим, столь удалившимся от древнего апостольского православия, видит воистину настоящего служителя Христова. Между тем его Великий инквизитор есть, в сущности, сам атеист. Смысл тот, что если исказишь Христову веру, соединив ее с целями мира сего, то разом утратится и весь смысл христианства, ум несомненно должен впасть в безверие, вместо великого Христова идеала созиждется лишь новая Вавилонская башня. Высокий взгляд христианства на человечество понижается до взгляда как бы на звериное стадо, и под видом социальной любви к человечеству является уже не замаскированное презрение к нему» [7].

В 1860-е и 70-е годы Достоевский прозревает «блуд мысли» [8] гордого разума, ведущий к вседозволенности, как один из страшнейших признаков грядущей духовной катастрофы, приближение которой для многих современников писателя становится очевидным лишь много позже.

На фоне этой эпохи особенно заметна трагическая судьба Льва Толстого, кого осознанная опора на излюбленный им «здравый смысл» увлекла, в сущности, на путь таких героев Достоевского, как Родион Раскольников или Иван Карамазов. В «Мыслях на каждый день года» святитель Феофан Затворник пишет, обличая «умников»: «Немцы, а за ними и наши, онемечившиеся умом, как скоро встретят в Евангелии чудо, тотчас кричат: «не правда, не правда; этого не было и не могло быть, надо это вычеркнуть». Не то же ли это, что убить? Пересмотрите все книги этих умников, – ни в одной не найдете указания причин, почему они так думают; ни один из них ничего не может сказать против того, чем доказывается истина евангельская, и ни один не позаботился вникнуть в доводы, какими люди здравомыслящие обличают их лживость: твердят все только свое, что быть не может. И потому не верят Евангелию. И ничего с ними не поделаешь: они готовы идти против Самого Бога» (Из размышлений на «Четверг» «Недели девятой по Пятидесятнице»). В 1880–81 годах Л.Н. Толстой, испытывая «сосредоточенное, постоянно восторженное душевное напряжение» [9], работал над «Соединением и переводом четырех Евангелий». Опираясь на известные опыты составления Четвероевангелий, в том числе Четвероевангелие Василия Гречулевича, писатель давал свой перевод и понимание Священного писания, освобожденные от всего, что не поддавалось объяснению его здравым смыслом. Во вступлении к своему переводу Толстой декларировал некоторые основные положения собственного подхода к тексту, где, в частности, говорилось о роли разума в постижении Откровения: «Откровением я называю то, что открывается перед разумом, дошедшим до последних своих пределов, - созерцание божественной, т. е. выше разума стоящей истины. Откровением я называю то, что дает ответ на тот неразрешимый разумом вопрос, который привел меня к отчаянию и самоубийству, - какой смысл имеет моя жизнь? Ответ этот должен быть понятен и не противоречить законам разума /…/ Ответ должен не противоречить разуму, потому что противоречивому ответу я не поверю, и потому он должен быть не только понятен и не произволен, а неизбежен для разума /…/ Ответ должен отвечать на мой вопрос: какой смысл имеет моя жизнь? Если он не отвечает на этот вопрос, то он мне не нужен» [10]. Свой подход Толстой объяснял также и тем, что будет отыскивать «в этих книгах» то, «что мне понятно, потому что непонятному никто не может верить, и знание непонятного равно незнанию» [11]. Немного раньше, в «Исповеди», Толстой, рассказывая о чтении житий святых, что во многом открывало ему смысл жизни, признавался, что на чудеса смотрел как на фабулу, выражающую мысль [12]. В последний период жизни Толстого с ним познакомился художник М.В. Нестеров, писавший портрет писателя для помещения на картину «Душа народа». В письме к одному из своих корреспондентов после разговоров с Толстым, в том числе и о вере, он так характеризовал образ мыслей писателя: «Лукавый барин, вечно увлекаемый сам и чарующий других гибкостью своего великого таланта. /…/ Сколько это барское легкомыслие и непоследовательность, «блуд мысли» погубил слабых сердцем и умом, сколько покалечило, угнало в Сибирь, один Бог знает! И все ведь так мило, искренне и очаровательно, при одинаковой готовности смаковать «веру» умного мужика Сютаева и вошь на загривке этого Сютаева; как часто этот «смак художника» порождает острую мысль, хлесткую фразу, а под удачливую минуту и целую систему, за которой последователи побегут, поломают себе шею. Он же, «как некий бог», не ведая своей силы, заманивая слабых, оставляет их барахтаться в своих разбитых, покалеченных идеалах» [13]. Предваряя наблюдения и суждения своих современников, еще в 1864 году святитель Феофан писал, имея, вероятно, в виду совершенно очевидные для него процессы, происходившие в духовной жизни и сказывавшиеся на состоянии общественной мысли: «Нет злее силы, - как мысль, ничем необуздываемая. Вот и смотреть надобно, чтоб необузданность мысли не охватила всех, и если уж нельзя без сей язвы, – разве бы уже кто-кто подвергался ее заразе» («В день Святителя и Чудотворца Николая и тезоименитства благоверного Государя Цесаревича и Великого князя Николая Александровича»). В другой проповеди святитель говорил: «Если верна пословица: что у кого болит, тот о том и говорит; то – разум есть болезнь нынешнего времени. Хорошо, что ищут разумности. Но то нехорошо, что ищут ее в одном разуме человеческом. Сей разум хотят сделать всемирным наставником – царем истины» («В неделю Святых Отцев»).

Нельзя обойти вниманием и еще одно очень важное событие в истории XIX века, в оценке которого святитель совершенно совпадал со своими современниками-литераторами, – Отечественную войну 1812 года. В русской литературе эти события нашли, как известно, широчайший отклик. Немало внимания уделялось и оценке Наполеона, в осмыслении личности которого литература была убедительно последовательна: сумасшествием заканчивает Германн из «Пиковой дамы», до кощунственной продажи бессмертной души человеческой додумывается Чичиков (обоих героев авторы наделяют внешним сходством с Наполеоном); внешне логичную, но одновременно безумную теорию выстраивает, опираясь на пример Наполеона, Раскольников; самовлюбленным, лишенным подлинного величия, похожим на ребенка, который, сидя в карете, держится за тесемочки, но думает, что управляет экипажем, предстает Наполеон в «Войне и мире». К сожалению, редко вспоминается теперь стихотворение Ф.И. Тютчева «Наполеон», в котором поэт так характеризует его: «Два демона ему служили,/ Две силы чудно в нем слились:/ В его главе – орлы парили,/ В его груди – змии вились…» [14]

Разница в оценке этих событий святителем заключается лишь в том, что он определяет духовную сущность выпавших на долю народа испытаний: «Помните – тогда, в 12-ом году – приходили французы с войсками других европейских народов – зачем, думаете? Затем, чтобы отучить нас от французской жизни. Мы и опомнились было немного, - а теперь опять стали забываться. И вот целый год уж грозит нам Господь нашествием Европы. Даром, вы думаете, эта тревога? – Нет. Это Божий к нам вразумительный голос! Господь не хочет нас карать; но как мы неисправны, хочет, чтоб мы пришли в разум и исправились, и как бы говорит нам: смотрите, исправьтесь, а то – опять пошлю на вас вражескую Европу, – зверонравную и иноверную. Перестаньте жить по-французски и по-инославному, и опять воспримите благочестную, православно-христианскую жизнь, движущуюся в молитвах, постах, подвигах и всякого рода благотворениях» («На Покров Пресв. Богородицы»).

И об этой духовной опасности – желании жить «по-французски» - недаром предупреждает святитель. Самый ничтожный, оказавшийся способным на реальное отцеубийство герой «Братьев Карамазовых» Смердяков мечтает как раз о жизни «по-французски». В главе, названной автором «Контроверза», Смердяков пускается в пространные «философские» рассуждения о России, которую он ненавидит, о желании уничтожения всех солдат, способных ее защитить. «В двенадцатом году было на Россию великое нашествие императора Наполеона французского первого, - говорит Смердяков, - отца нынешнему, и хорошо, кабы нас тогда покорили эти самые французы: умная нация покорила бы весьма глупую-с и присоединила к себе. Совсем даже были бы другие порядки-с» [15]. Другие порядки в понимании Смердякова имеют лишь внешнее проявление, по поводу внутренней сущности их он не заблуждается: «Если вы желаете знать, то по разврату и тамошние, и наши все похожи. Все шельмы-с, но с тем, что тамошний в лакированных сапогах ходит, а наш подлец в своей нищете смердит и ничего в этом дурного не находит» [16].

Из некоторых приведенных здесь сопоставлений становится очевидным, что святитель Феофан отмечает все кардинальные изменения, происходящие в обществе, выявляя их духовную основу. В этом он совершенно созвучен своей эпохе, но о происходящих изменениях предупреждает по времени в основном раньше даже самых чутких из современников: «Великая наша беда в том, что мы большею частию живем в голове. Там наши помыслы кружатся, как прах, а мысли, возбуждаемые речами и предметами видимыми, входя в круг наших мыслей, еще более возмущают и усиливают кружение их. Оттого мы ходим, как в тумане» (Предостережение от увлечения духом настоящего времени»).