Евгений Владимирович Никольский,
кандидат филологических наук, профессор
Красота как «воспоминание о потерянном рае» в творчестве Феофана Затворника
Ныне многих интересует вопрос о том, играет ли видимая красота вещей принципиальную роль в деле спасения человека или она необходима лишь на первой, «чувственной» ступени богопознания, а затем необходимость в ней естественным образом отпадает?
Для христианского сознания красота не есть самоцель. Она лишь образ, знак, повод, один из путей, ведущих к Богу. Христианской эстетики в собственном смысле не существует, как не существует «христианской математики» или «христианской биологии». «Однако для христианина ясно, что отвлеченная категория «прекрасного» (красоты) теряет свой смысл вне понятий «добро», «истина», «спасение». Все соединяется Богом в Боге и во имя Бога, остальное – без-образно. Остальное – и есть ад кромешный (кстати, русское слово «кромешный» и означает все то, что остается кроме, то есть вовне, в данном случае вне Бога). Поэтому так важно различать красоту внешнюю, ложную, и красоту истинную, внутреннюю. Истинная Красота – категория духовная, непреходящая, независимая от внешних меняющихся критериев, она нетленна и принадлежит иному миру, хотя и может проявляться в мире этом» .
Нужна ли красота мира тому, кто хочет отрешиться от мира? Что есть утрата красоты – достижение бесстрастия или потеря связи с Красотой Истинной, с Богом? Задумывались ли мы когда-нибудь о том, что творить красоту вокруг себя есть сущностная потребность души, приближающейся к Божеству?
В определенной мере ответы на эти вопросы мы находим в наследии святого Феофана Затворника.
У святителя Феофана, по устроению Господню, обилие даров духовных соединялось и с обилием внешних, телесных добрых качеств. Внешний вид его был приятный и красивый: роста небольшого, темно-русые жидкие волосы скромно лежали на голове, борода длинная, полуокладистая, лицо чистое, взгляд веселый, особенно в разговоре, брови нависшие. В общем представлял приятное впечатление. В разговоре ласков, шутлив, образен, своеобразен и жив.
Но «красота, скажем словами святителя Феофана, – есть, конечно, не незначительный естественный дар. Она занимает место всякой рекомендации перед людьми. Рекомендуемая особа должна уже сама позаботиться о том, чтобы рекомендация не оказалась ложною. Это сделает она стяжанием, проявлением и сохранением нравственной красоты. Сама же по себе внешняя красота – ничто. Она похожа на политуру, придающую блеск вещи, которая может быть, однако, сделана из очень непрочного и грубого материала» .
Внешнее благообразие у святителя Феофана не только возвышалось в своем достоинстве, но и, можно сказать, обусловливалось его красотою нравственною. Лик архипастыря-затворника прямо святолепный, напоминающий собой иконописные лики угодников Божиих: так внешнее мало-помалу возвышалось до внутреннего в святителе Феофане, по мере его духовного совершенствования. Особенно глаза у святителя были поистине зеркалом души и душевного настроения его: искрившиеся блеском умственной пытливости или живости чувства в детстве и юности, они потом более стали светиться тихим светом глубокой задумчивости, возвышенного настроения чувств, любви и участия к ближнему и т. п.
По мысли святителя, движение к Красоте Божественной происходит путём идеализации этой земной красоты, возведения её в ранг совершенства, упуская при этом из виду, что она несёт на себе следы грехопадения. И если художник не видит этой греховности, то это не значит, что её нет: «Изящные произведения искусства услаждают не одною красотою внешней формы, но особенно красотою внутреннего содержания, красотою умно-созерцаемою, идеальною» , — разъяснял Феофан Затворник.
Святитель отмечал, что идея, или чувство изящного «… есть или воспоминание о потерянном рае, или предощущение будущего Небесного Царствия» .
В другом своем трактате святитель отмечал, что если изящные предметы строятся под руководством сего чувства, то вот и источник содержания для них!….. Как теперь должен быть извращен вкус у грешника, видно из настроения его души, которая в нем исполнена страстей и предана похотям. Он не найдет красоты в духовном. Не без удовольствия иногда смотрит он и на картины духовные, но только если они оттенены по его духу, равно и пение церковное готов слушать, но если оно имеет мотивы страстные. Ему везде скучно, где не встречает он предметов одного с ним духа. И, напротив, как цел вкус у живущего по духу Христову»
Таким образом, грех извращает и предметы изящные, и сам вкус; напротив, христианство и изящное восстановляет, и вкус восстанавливает. Аналогично и неверное направление рассудка искажает разум, дурное направление воли извращает совесть, так же и здесь неверное направление вкуса искажает духовные чувства.
Однако не все гибнет в человеке падением. Как писал святитель, следы прежней красоты «остаются на всех силах его, только они разрознились и распались. Это то же, что разбитое зеркало. Когда же возобновляется внутренний строй жизни духовной, тогда это то же, что зеркало цельное, которое ясно отражает все черты и части лица смотрящегося» .
К возбуждению и укреплению в нас любви ко Господу, по мнению святого Феофана, способствуют: 1) познание и чувствование «…бесконечной Божией красоты. «Бог есть красота – красот» (Тихон Задонский), – которою Ангелы, святые и все Божий угодники насытиться не могут. Он сотворил красное солнце, луну и звезды; но Сам имеет несравненно превосходную красоту. Во исповедание и в велелепоту облеклся еси, одеяйся светом яко ризою (ср.: Пс. 103, 1–2), – поет к Нему царь Давид; и еще: возжада душа моя к Богу крепкому и живому, когда прииду и явлюся лицу Твоему (ср.: Пс. 41, 3);
2) познание бесконечной любви Божией к нам, которою Он нас согревает непрестанно. Он нас из небытия в бытие привел, образом Своим почтил, вознес над всею тварию, падшего не оставил, но Сам пришел к нему и восставил, Духа Святого Утешителя ниспослал, банею пакибытия возродил, благоволил быть и именоваться Отцом нашим, Царство Небесное уготовал и объявил нас за веру Его наследниками, – и теперь свет, воздух, жилище, пища и одеяние – все идет к нам от щедрот Его. За все сии блага Он не желает ничего, кроме любви нашей;
3) неизреченная сладость самой любви. Она сама по себе есть духовная, сердечная радость, утешение и восклицание сердечное, Бога имеет своим сокровищем и о нем утешается и веселится, и Бог в любящем сердце благодатно вселяется и обитает (см.: Ин, 14, 23), – а где Бог, там всякое веселие и блаженство. Сподобившиеся сего блаженства взывали: что ми есть на небеси и от Тебе что восхотех на земли? (Пс. 72, 25). И наконец:
4) рассмотрение примеров великой любви к Богу, оказанной святыми» .
Любовь, переполняя сердце, реализуется в прекрасных словах и поступках. «Самое высокое внутреннее требует внешнего как выражения и как облачения своего. На деле оно и не бывает никогда одно, а всегда в союзе с внешним; только в ложных теориях отделяют их», – говорит святитель Феофан Затворник. Красота и величие православных богослужений, священная поэзия молитв, дела и подвиги благочестия – выражение нашей любви к Богу.
В древности считали, что красота – убедительная сила истины; и, по словам митрополита Антония Сурожского «вот когда мы читаем Евангелие или когда мы слышим проповедь, если мы можем всем нутром воскликнуть: какая красота, как это прекрасно! – это значит, что до нас это дошло, и что мы приобщились к этой истине. Если эта истина остается только логической, умственной, головной – она еще не наша, мы еще к ней не проснулись, не ожили».
Само понятие «эстетики», предполагающее известную независимость, если не обособленность «прекрасного» от «истинного» и «доброго», – появляется в «…западной философской традиции лишь в XVIII веке и связано с именем Александра Баумгартена – мыслителя предкантианской эпохи. Любопытно, что обособление эстетики в самостоятельную философскую дисциплину должно было, в данном случае, несколько потеснить тотальные притязяния рассудка,с его «понятиями», на познание. Тем самым эстетическое осознавалось как низший,чувственный, способ познания, очень скоро приобретший свою автономность» .
Автономизация прекрасного и минимализация его гносеологической продуктивности как бы возмещались идеализацией того субъективизма, с которым эстетическое сопрягалось тем больше, чем глубже происходило его размежевание с областью истины и добра. Субъективизм пытались обосновать учением о гении, не ведающем правил и соревнующем самому Творцу. Однако не только библейское Откровение о Боге-Творце о чем надо будет сказать особо, но и «эстетическое» сознание греческой античности были принципиально свободны от какой бы то ни было формы субъективизма, а значит и от той автономизации истины, добра и красоты, которая сопровождает опыт и сказывается в сознании человека Нового времени.
Напротив, умозрение о высшем совершенстве – божественном Благе – исходило в античности из интуиции некоей этической, онтологической и эстетической целостности. «Сила Блага, – говорит Платон в «Филебе», – перенеслась у нас в природу прекрасного, ибо умеренность и соразмерность всюду становятся красотой и добродетелью. /…/ Но… к соединению их примешена также истина.. Итак, если мы не в состоянии уловить Благо одной идеей, то поймаем его тремя - красотой, соразмерностью и истиной; сложив их как бы воедино, мы скажем, что это и есть действительная причинам того, что содержится в смеси, и благодаря ее благости самая смесь становится благом» .
Прекрасное не только неотделимо от этико-онтологической содержательности космического и политического сущего, но и не является элементарной частью такого сущего: оно есть форма или энтелехия его существования. Иначе говоря, действительность сущего объявляется в красоте.
Крупнейший знаток античной культуры А.Ф. Лосев отмечал: «… Приходится еще и еще раз констатировать удивительно упорную особенность античной эстетики, это - понимание выразительных форм как форм бытийственных, вещественных.» , то есть, заключим от себя, – понимание эстетики как онтологии. В полном соответствии с таким пониманием, Лосев свое многотомное исследование античного умозрения о бытии и называет историей античной эстетики». В то время как немецкая эстетика, – пишет он здесь, – имеет вполне определенную тенденцию трактовать возвышенное, а равно и все эстетические модификации/ вне всякого содержания и независимо от содержания, античная эстетика обязательно требует, чтобы для прекрасного изображения выбирался и предмет прекрасный, чтобы возвышенный стиль был связан с возвышенным содержанием» .
Дерзнем предположить, что святитель Феофан в своих эстетических воззрениях был близок к античному пониманию красоты, не отделял её от аскетики и этики.
Не общаясь с людьми лично, святитель Феофан общался со всеми, искавшими его духовного наставления и советов, письменно. Он охотно отвечал на письма каждому, кто обращался к нему, имея нужду в духовном окормлении. Когда в России стало известно, что в Вышенской пустыни появился дивный затворник, исполненный отеческой любви к людям, со всех концов нашей необъятной Родины полетели туда письма с выражением духовных и телесных скорбей, с горькими сетованиями на неправды свои и людские, на мирскую суету и душевное томление.
Ежедневно святитель получал от двадцати до сорока писем и на каждое письмо спешил с нежной, истинно отеческой любовью ответить. Письма преосвященного Феофана – это истинное сокровище: они отличаются необыкновенной живостью слова, теплотой чувства, четкостью мыслей, образностью сравнений и, при всей простоте изложения, необыкновенной глубиной, тонким пониманием человеческой души.
Творения святителя Феофана раскрывают перед нами всю глубину и ни с чем не сравнимую возвышенную красоту духовной жизни, а потому всякий стремящийся жить подлинной духовной жизнью не может не знать и не ценить их, а кто еще с ними не знаком, тот должен познакомиться. Это – как бы «пробный камень» правильного подхода к духовной жизни, православной ее оценки и понимания в наше лукавое время, когда столь многие увлекаются всякими ветрами всевозможных безобразных лжеучений (см.: Еф. 4, 4).
Нередко можно услышать мнение, что православие индифферентно к красоте. Действительно, казалось бы, область эстетического, в отличие от этики, не подразумевает каких-то общезначимых ценностей, непосредственно относящихся к спасению (но именно в учении о спасении – сотериологии – сосредоточена вся суть православного вероучения). С одной стороны, это действительно так. Красота может быть благом, но может быть и злом для христианина (да и всякого человека) – если с ней связаны неподобающие, страстные состояния души. В этом отношении красота нейтральна в плане спасения. Однако если наше устроение по вектору своего движения соответствует замыслу Божиему, если красота используется нами исходя из ее естественных функций, то в этом случае роль и значение красоты для православного мировоззрения очень велики. Ведь красиво в истинном смысле именно то, что следует своему естественному предназначению, то есть замыслу Божиему, – это одна из основных предпосылок мысли святого Феофана, настолько сама собой разумеющаяся для него, что не часто проговаривается ими эксплицитно, но зато очень часто использующаяся явно в богословских сочинениях, посвященных самым разным вопросам
Итак, земная красота сама по себе преходяща; она зависима от своего Источника. Принцип красоты в тварном мире может быть использован как естественным образом, согласным с замыслом Божием, так и образом неестественным. Однако, в свою очередь, оба из них могут быть использованы человеком естественным или неестественным образом, то есть во благо или во грех, в зависимости от его душевного расположения.
А основное предназначение, по мысли святителя, естественной красоты заключается в созидании правильного устроения души воспринимающего ее человека, она может и разжигать страсти; также и наоборот, и о неестественной, внешней красоте, при том, что это есть извращение замысла Божьего о смысле красоты, может говориться в положительном ключе, поскольку она позволяет проиллюстрировать определенные важные духовные принципы.